Записки еврея

— Браво, Ваня! гаркнулъ цѣлый хоръ — только скорѣй, а мы пока грѣть его будемъ, а то дрожитъ совсѣмъ, собака.

На меня посыпалось безчисленное множество ударовъ; но одинъ ударъ въ голову, чѣмъ-то чрезвычайно твердымъ, причинилъ мнѣ такую невыразимую боль, что я инстинктивно рванулся разомъ. Мальчишки какъ щепки попадали въ снѣгъ. Я всталъ на колѣни.

— Держи его, братцы! Дружно!

Меня опять повалили. Я опять рванулся, и приподнялся на локтяхъ, но меня опять придушили. А долго боролся, выбивался изъ силъ. Я все болѣе и болѣе слабѣлъ, что-то теплое заливало мнѣ глаза: я чувствовалъ, что лишаюсь сознанія…

— Братцы! сало несу, сало несу! послышался голосъ издали. При мысли объ этой страшной казни, меня ожидающей, ко мнѣ возвратились и сознаніе и необыкновенная сила; я рванулся, сталъ на ноги и быстро помчался къ подъѣзду. Я хотѣлъ кричать, но что-то сдавило мнѣ горло, я не могъ произнести ни Одного звука. Дѣлая гурьба малчшнекъ, а впереди ихъ какой-то гимназистѣ, бѣжали по пятамъ.

— Дуй его, ребята! поощрялъ кучеръ: — пусть въ окна не заглядываетъ. Намедни, стащили у меня рукавицы, надоть жиды проклятые. Дуй его, собачьяго сына!

Я между тѣмъ былъ уже у парадныхъ дверей, но мои преслѣдователи меня настигли. Нѣсколько паръ рукъ протянулись уже ко мнѣ, какъ вдругъ отворилась парадная дверь. Предо мною стояли: Митя и Оля, а за ними лакей. Голосъ вдругъ возвратился ко мнѣ. Я зарыдалъ.

— Бьютъ! прокричалъ я, и пошатнулся на ногахъ. Митя подхватилъ меня, Оля заплакала. Лакей стоялъ истуканомъ, а кучеръ хохоталъ.

— За что, подлецы, бьете человѣка? спросилъ Митя, выпуская меня изъ рукъ, и хватая за воротъ перваго попавшагося ему негодяя.

— Мы бьемъ не человѣка, а жида, отвѣтилъ кто-то изъ толпы, но Митя, какъ видно, не удовлетворился этимъ отвѣтомъ. Швырнувъ того мальчика, котораго держалъ за воротъ, онъ, какъ молодой львенокъ, однимъ прыжкомъ очутился въ срединѣ толпы, и началъ работать своими сильными кулаками до того энергично, что вся толпа вмигъ разбѣжалась. Остался одинъ гимназистъ барченокъ, который безучастно стоялъ въ сторонѣ подбоченясь.

— За что ты, Митя, бьешь нашихъ изъ-за жида? спросилъ онъ сурово.

— За то, что они подлецы. Стыдно тебѣ, Петя, дѣлать ту же самую мерзость, что дѣлаютъ всѣ эти мѣщанскіе оборвыши!

— Что же? Жида проучили, эка важность!

— А что тебѣ этотъ жидъ сдѣлалъ?

— А зачѣмъ они рѣжутъ нашихъ дѣтей и пьютъ христіанскую кровь?

— Это не онъ, Петя, отвѣтила Оля плаксивымъ голосомъ. — Ей-Богу, не онъ! Это другіе злые мальчики. Онъ такой больненькій, бѣдненькій!

— Больненькій! бѣдненькій! передразнилъ ее Петя, поддѣлываясь подъ ея пискливый голосокъ: — ну, и цалуйся съ нимъ! добавилъ онъ, и отошелъ.

— Ну, братъ, обратился ко мнѣ Митя: — пойдемъ. Я довезу тебя домой.

— Баринъ! забасилъ кучеръ: — я жидёнка не повезу.

— Почему же ты его не повезешь?

— А потому не повезу, что лошади пристанутъ, аль и совсѣмъ околѣютъ. Кошекъ и жидовъ возить не слѣдъ.

— Глупости! отвѣтилъ Митя довольно рѣзко: — садись! приказалъ онъ мнѣ.

— Ужь какъ хоть, паничъ, а жида не повезу.

Лакей, стоявшій до сихъ поръ безучастно у дверей, выдвинулся впередъ.

— Эй, не балуй! Морду побью, погрозилъ онъ кучеру внушительно.

Лакейская логика возъимѣла свое дѣйствіе. Меня усадили между Митей и Олей, и дрожки двинулись.

Луна выплыла, изъ-подъ облаковъ. Оля, сидѣвшая по лѣвую сторону, повернула во мнѣ свою хорошенькую головку, утопавшую въ капорѣ, хотѣла что-то сказать, взглянула мнѣ въ лицо, взвизгнула, и съ ужасомъ отшатнулась.

— Митя! кровь! кровь! прокричала она.

Что затѣмъ было со мною, — не помню…

Я очнулся въ необыкновенно мягкой постели. Я былъ совсѣмъ раздѣтъ, и прикрытъ теплымъ., мягкимъ и чистымъ одѣяломъ. Голова моя была повязана чѣмъ-то холоднымъ и мокрымъ. У моего изголовья стояла пожилая женщина, и съ участіемъ на меня смотрѣла. Я узналъ ее; это была мать Оли и Мити.

— Какъ ты чувствуешь себя, бѣдняжка? спросила она меня своимъ мягкимъ голосомъ.

Я посмотрѣлъ ей въ глаза, и улыбнулся. Въ этой улыбкѣ выражалось, должно быть, много благодарности и счастія.

Она присѣла во мнѣ на кровать, нагнулась, и съ теплотою поцаловала меня. Еслибы мнѣ пришлось жить сотни лѣтъ, я не былъ бы въ состояніи забыть ту отраду, которую поцалуй этотъ разлилъ по всему моему существу. Многіе и многіе цаловали меня потомъ впродолженіе моей жизни; нѣкоторые изъ этихъ поцалуевъ были и жарче, и нѣжнѣе, и продолжительнѣе, но ни одному изъ нихъ не удалось вытѣснить изъ моей памяти, котъ за минуту, вспоминаніе о святомъ поцалуѣ женской доброты и человѣколюбія.

— Какъ зовутъ тебя, голубчикъ? спросила меня эта женщина.

— Сруль, отвѣтилъ я.

Она встала, подошла къ двери, ведущей въ другую комнату, и пріотворила ее.

— Можете войти, дѣти. Ему уже лучше.

Дѣти ворвались съ шумомъ. Митя подбѣжалъ, и наклонилъ но мнѣ свое серьёзное лицо. Я поднялъ голову въ уровень. съ его лицомъ, вдругъ обхватилъ его шею обѣими руками, и крѣпко-крѣпко поцаловалъ его.