Записки фельдшера

Отныне педиатрия стала ее родным домом — на девятую Костенко ставила всех, кроме нее; бывали даже случаи, когда Александр Сергеевич работал самостоятельно, раскатывая по инфарктам и инсультам в гордом одиночестве, зато Васнецова стабильно торчала на детской. Просьбы ни к чему не привели — Костенко, быстро теряя сдержанность, начинала истерично орать, а после этого ни о каком компромиссе не могло быть и речи. Была также с Ирочкиной стороны попытка поговорить с заведующей — попытка ее и Воронцова, после вызова, на котором доктор заработал смерть в присутствии: анафилактический шок, давление «по нулям» на момент осмотра и мечущаяся девушка-фельдшер, не знавшая, за что схватиться, пока врач давил на грудную клетку и дышал рот-в-рот. С заведующей, однако, вышло еще некрасивее — та на весь коридор разразилась криком «Как поставили, так и будете работать! Оставьте меня в покое! У тебя, Васнецова, вообще самомнение и требования, как у мэра! Скромнее надо быть!» и хлопнула дверью. Такого от Куликовой, с которой отношения всегда были дружескими и теплыми, Ирина просто не ожидала. В тот момент она в первый раз в жизни услышала, как Воронцов выматерился, и поняла, что дело плохо.

Заявление было написано нервным, рваным почерком, очень непохожим на почерк всегда собранной и аккуратной Иры. Подписано было довольно быстро — главный врач, уже настроенный старшим фельдшером на нужный лад, совершенно спокойно воспринял увольнение опытного фельдшера, проработавшего десять лет. Сдавая форму и подписывая обходной лист, девушка видела лишь пустые, равнодушные глаза администраторов, которым было глубоко плевать на нее с пятнадцатого этажа — небольшое исключение лишь составила Костенко, довольно улыбнувшаяся, когда ставила подпись «Ознакомлена» на листе. Еще бы — получилось, сожрала. Можно выпятить груди и ходить колесом от радости.

А потом была бригадная комната, множество мелких вещей в шкафчике, на столе, в тумбочке — фотография с Воронцовым в перламутровой рамке на фоне новой тогда еще машины, чашка с веселой кошкой на боку, подаренная бригадой в честь ее трехлетней работы, подушка, одеяло, кипятильник… Горло давило, когда Ирочка забирала все эти маленькие подробности своей жизни на «малой реанимации», бесформенной кучей сваливая все без разбора в пакет. Смена, работавшая в тот день, молчала — словно уходил чужой человек; и врач, и фельдшер повернулись спинами, не высказав ни одного гневного слова в адрес администрации, водитель — так тот вообще, похохатывая, травил очередной плоский анекдот, шумно прихлебывая чай.

Уходила Ира, как в тумане, мутно глядя вперед и не видя ничего и никого. Родные и до боли знакомые стены подстанции казались чужими, враждебными, персонал, который она знала по именам — посторонними людьми, крылечко, на котором было проведено столько приятных часов, выкурено сигарет, рассказано случаев из практики — незнакомым, узким и грязным. Кто-то из медиков, видя ее, сочувственно качал головой, кто-то равнодушно отворачивался, но никто не залился слезами, что Ирочка Васнецова, жившая, в прямом смысле слова, «Скорой», внезапно решила уйти с работы, без которой не мыслила своего существования. Оно и понятно, зачем наживать себе проблемы, соболезнуя персоне нон-грата — еще аукнется…

Уже на выходе со станции Ира встретила высокого, стройного светловолосого, смутно знакомого мужчину в строгом костюме-тройке, с борсеткой под мышкой, приветливо ей кивнувшего.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — машинально ответила девушка.

— Вы меня не помните?

— Нет… простите.

— Вы меня лечили как-то. Я вам еще тогда коньяк приносил, неужели забыли? Вы и врач у вас еще был — высокий мужик такой.

Это невинное «был», сказанное совершенно без задней мысли, внезапно больно резануло душу. Ира, совершенно от себя не ожидая, покачнулась и схватилась, чтобы не упасть, за руку мужчины.

— Что с вами? — встревожился тот, придерживая ее за плечи. — Вам плохо?

Она нашла в себе силы лишь кивнуть — говорить мешал колючий ком в горле.

— Я уволена… С сего… дняшнего дня.

В глазах мужчины что-то мелькнуло. Он слегка наклонился, посмотрел в глаза — неожиданно понимающим, искренне сочувствующим взглядом:

— Больно?

— Больно… — прошептала Ира. И неожиданно обнаружила, что рыдает в голос, прижавшись к этому, незнакомому, по сути, человеку, судорожно, как ребенок, всхлипывая. Вся обида, вся горечь, все осознание несправедливости и подлости происходящего внезапно вылились с этими слезами.

Потом они оказались в кафе, она говорила, говорила, снова плакала, снова рассказывала, никак не успокаиваясь — он внимательно слушал, изредка поглаживая ее по руке. Потом отвез домой, проводил до квартиры, и уже стоя у двери, сказал:

— Не переживайте так сильно, Ирина. Я вам визитку оставлю — позвоните, как немножко успокоитесь, мы что-нибудь придумаем. Только позвоните, хорошо? Можно не завтра.