Записки Флэшмена. Том 2.

Но больше всего запала мне в память не эта неожиданная церемония и не обязательные экстатические упражнения на роскошной кровати под картиной, на которой Пан с подобающим случаю любострастием пожирал взглядом увивающихся вокруг него нимф, и не железные объятия Сьюзи, сонно бормочущей в тысячный раз: «Миссис Комбер… миссис Бичемп Миллуорд Комбер», – нет-нет, ничего подобного. Мне запомнилось, как, дождавшись, пока она уснет, я вышел, и стоя у поручней техасской палубы, окутанной бархатом ночи, курил чируту, окидывая взором маслянистые воды реки и проплывавшие мимо очертания Батон-Ружа. Огромное кормовое колесо мерцало в свете звезд, как волшебный фонарик, на восточном берегу виднелись далекие огни города, из центрального салона на нижней палубе доносились приглушенные звуки музыки и смеха. Я неспешно прошел назад и посмотрел вниз, на открытую главную палубу – и то, что услышал и увидел тогда, так ярко отпечаталось в моей памяти, словно все происходило только вчера.

От края до края обширное пространство было заполнено поклажей и людьми, напоминающими в свете фонарей те темные силуэты на голландских картинках: вот пара черномазых распевает вполголоса, присев на корточки у борта, вот двое коммивояжеров обсуждают сравнительные достоинства своих саквояжей, а вот несколько матросов, расположившихся на переходном мостике, травят байки. Но таких было меньшинство. Большинство же – а это сотни и сотни, – состояло или из молодых людей, разбившихся на компании и оживленно беседующих между собой, смеясь чересчур громко, или из семей – мать кутается в шаль, охраняя сон прикорнувших среди корзин и баулов детишек, а отец либо сидит молча, погруженный в раздумья, либо в сотый раз проверяет, все ли их пожитки на месте, либо прислушивается, качая головой, к болтовне молодых спутников. Вроде все, как обычно, за исключением какого-то странного нервного возбуждения, витавшего над этой переполненной палубой, подобно магнетическим волнам. Я ощущал его, не понимая причины, поскольку не знал тогда, что это не просто пассажиры, а настоящие эмигранты, первая волна того могучего потока, который хлынул в дикие дебри, создавая Америку; исполненные страхов, надежд и сомнений, люди отправлялись на поиски своего эльдорадо, не будучи даже способны объяснить вам, что именно толкнуло их на этот шаг. Отец семейства переживал, Джек с Джимом были переполнены воодушевлением, а мать совсем выбилась из сил, но все они стремились на поиски приключений.

Какой-то глава семейства стоял в толпе, сгрудившейся в два ряда у поручней, устремив сосредоточенный взор на запад, переносясь мысленно через эти тысячи миль, гадая, что ждет их там и не лучше ли было бы остаться в Питтсбурге? Одинокие парни в мятых шляпах и джинсах подобными сомнениями не страдали – по крайней мере, не подавали вида, – они весело передавали по кругу бутылку, а один выводил под мелодион[40]:

Эй, скажи-ка, дружок, есть ли рома глоток?
Дуда-дуда, ду-да!
Я тебе бы налил, у самого кабы был,
Ду-дади-да, ду-дэй!

Потом, хлопая и топая, его приятели подхватывали припев:

Ветер мчится, фью-фью!
В Калифорни-йю!
Говорят, там край богатый!
Золота! – греби лопатой!
В Сакраменто – о-оу!

Теперь уж вы эту песенку вряд ли услышите, разве что на корабле, поднимающем якорь, да и сомневаюсь, что в ней прозвучит та же интонация бесшабашной надежды, которую слышал я там, у Батон-Руж. Ее и тогда приняли неоднозначно: «А не заткнулись бы вы?» – кричали желающие выспаться, на что оптимисты отвечали дружным: «Убирайтесь к чертям, хотим петь – и поем!» Потом заплакал ребенок, и певцы угомонились, ворча и пересмеиваясь. Вспоминая про тот случай, я всегда испытываю странное чувство: в ту ночь мне даже и в голову не приходило, что у меня, у Сьюзи и наших шлюх, коль уж на то пошло, есть хоть что-то общее с этой сгрудившейся на главной палубе толпой, но на самом деле, сами того не зная, мы оказались частью одной, чертовски многочисленной компании, которая в наши дни уже вошла в фольклор. Следом за нами пришли миллионы, но мы были людьми «сорок девятого года».