Записки фотомодели - стразы вместо слез

– Когда происходит пожар, то никто не может точно сказать, что сгорело, а что нет. Может быть, что-то просто потерялось во время тушения, когда выносили вещи. Поэтому пожарные берут что-то для себя. Это нормально. У них маленькая зарплата. И это как премия. Потушил пожар – забрал с собой какую-нибудь вещь. Цепочку. Кольцо. Мобильный телефон.

Я таращу глаза, как будто мне сообщают, что у большинства людей есть какой-то орган, которого нет у меня, – третий глаз, или хвост, или перепончатый гребень на спине.

Сережа тем не менее старательно продолжает просвещать меня:

– Особенно хорошо, если горит магазин. Там после пожара все равно все списывают и увозят на свалку. Поэтому пожарники могут уносить вещи прямо коробками. Бывает так, что у нас дома лежит несколько коробок какой-нибудь фигни: диктофонов, телефонов, видеоплееров…

Видя удовлетворенные лица пожарных, я почему-то сразу вспоминаю этот рассказ. И думаю о том, что сегодня у них очень удачный день. Учитывая страсть мамы к драгоценностям и побрякушкам, зная о том, что в квартире полно дорогих вещей, оставшихся от нашей прежней жизни, я начинаю подозревать, что тушение продлится долго и последствия пожара будут разрушительными.

Наконец я решаюсь подойти к маме. Минуя пожарных, перешагивая через тела раскормленных удавов, уползающих в темноту подъезда, я иду по грязным лужам. На моем пути лежат беззащитные куски моей маленькой беззащитной жизни. Вот беспомощно раскинуло рукава белое платьеBenetton, и на его теле проступили отвратительные коричневые пятна. На дне глубокой лужи мой джемпер, привезенный отцом из Парижа, неуклюже обнимает рубашку брата. Прямо посреди дороги раскинулось, как самоубийца, кремовое мамино платье. На спине моей розовой футболки отDiesel, лежащей на холодном мокром асфальте, остался след чьего-то большого ботинка. Не вкладывая в это никакого смысла, я старательно обхожу свои уже мертвые вещи, как будто они когда-то были не просто аккуратно сложенным барахлом, а живыми существами, делившими со мной все мои тревоги и радости. Что теперь будет с ними? – думаю я. Но вдруг меня поражает совсем другая мысль: А ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ СО МНОЙ?

Моя мать стоит, улыбаясь жуткой улыбкой. В первую очередь эта улыбка предназначена соседям, пожарным, прохожим – всем тем, кто (упаси господь) посмеет пожалеть ее. В то время мама еще воспринимает жалость как оскорбление. Ее улыбка означает: «Ноу проблем, друзья. Это всего лишь незначительное недоразумение, о котором я забуду уже завтра. Подумаешь, пожар». Если бы кто-то из соседей сейчас подошел к ней, она бы томно закатила глаза, устало отмахнулась и слабым голосом простонала: «Ах, ну что вы, право. Это такой пустяк… Что вы говорите, штукатурка осыпалась, паркет взбух, отклеились обои… Милый мой, ну это же такая мелочь. Заходите ко мне завтра после обеда, мы с вами чаю попьем и порешаем вопросики…» Мама с ехидством поглядывает на небо. Ее улыбка предназначена и ЕМУ – этому ворчливому вздорному старику, который прячется за облаками и вредит ей не переставая, изводит своими капризами и злокозненными затеями, ставит ловушки и подножки. Своей улыбкой она говорит ему: «Думаешь, уел?! Выкуси! Я даже не плачу. Я смеюсь тебе в лицо. Смеюсь над твоими мелкими пакостями, злобный, несносный маразматик. Еще посмотрим, как ты попляшешь, когда я решу поиграть с тобой».

Когда я подхожу к матери, рядом с ней уже стоит моя сестра Жасмин. Из ее глаз – глаз египетской богини – вытекают два прозрачных ручейка. Жасмин оплакивает свои сгоревшие и валяющиеся в грязи платья, блузки, платки, майки, брюки – все те невинные, простые и прекрасные предметы, с помощью которых она выражает себя. Я сочувствую ей. Брат, одетый в спортивные штаны и толстовку, суетится у подъезда. Он что-то собирает с земли, помогает пожарным выносить какие-то вещи.

Мне нечего сказать маме. И я не знаю, хотела ли бы я что-то услышать от нее. На любой вопрос она, скорее всего, пропела бы своим манерно-усталым голосом что-нибудь безобразно неискреннее. Поэтому я просто стою рядом. Жмусь к своей уже почти разбежавшейся стае. Потому что мне еще страшно быть совсем одной.

Глава шестая

Огонь сделал явным то, что уже произошло с нашим когда-то общим домом. Еще до пожара в нем стало невозможно жить. Все, что раньше объединяло, сближало, согревало, в какой-то момент скукожилось, почернело и рассыпалось золой. Пожар довел этот процесс до полного завершения. Потолок и стены стали черными от слоя сажи. Полы вздыбились и перекосились. Все вещи и сам воздух пропитались едким смрадом. Через несколько часов после пожара вся вода, которой заливали нашу квартиру в течение часа или двух, начала испаряться, превратив воздух в настоящий кисель, замешанный на углях.