Записки гадкого утёнка

Вопрос об ответственности евреев за революцию я обсуждал с Михаилом Николаевичем Лупановым году в 52-м, прогуливаясь по бревенчатому настилу между вахтой и столовой. Лупанов рассказывал, какое впечатление производили на него и других красноармейцев речи Троцкого и Зиновьева. По-прежнему почти разутые, по-прежнему почти без патронов, только что сдававшие город за городом и готовые разбежаться, красноармейцы переходили в наступление и гнали белых. Вспоминая молодость, Михаил Николаевич, давно ставший контрой, загорался, и через него я почти физически почувствовал, что значила в годы революции пламенная речь. Много лет спустя, работая над темой „Антикрасноречие Достоевского в историко-культурной перспективе“, я написал в примечании, что митинговое ораторское искусство позволило красным мобилизовать крестьян и создать многомиллионную армию, а следовательно — выиграть войну (белые, не имевшие митинговых привычек, с мобилизацией не справились). Несомненно, евреи, гораздо больше склонные к риторике, чем русские, в этот период сыграли очень важную роль. Но потом нужда в ораторах исчезла, и евреи тоже исчезли с высоких постов; а лучше от этого не стало. У всех были на слуху слова и поговорки явно не еврейского происхождения: „вертухай“, „вологодский конвой шутить не любит“…

Этническая история российской, а потом советской империи — очень интересная тема. Отчасти ее уже коснулся Андрей Амальрик; я тоже об этом писал. Время от времени логика империи выталкивала наверх какие-то неславянские группы: варягов, татар, немцев, евреев; потом первые становились последними, и оставалась только привычка ненависти — к вчерашним фаворитам. Но на очереди уже стоял следующий фаворит… Какие-то могучие силы, вырвавшиеся наружу, делали людей своими „человекоорудиями“ (как называл это Даниил Андреев), а затем губили. Но не щепки, подброшенные волной, а затем ввергнутые в пучину, создавали саму волну. Я склонен думать, что начинается эта волна в нашей общей ауре, созданной общими грехами, и все мы друг перед другом виноваты — но все это трудно доказать, скорее даже невозможно, и поэтому умолкаю. А на поверхности, доступной моему взгляду, сталкиваются не столько этносы, сколько типажи. Хлестаков может быть русским, как увидел его Гоголь, может быть евреем или армянином, но прежде всего это Хлестаков. В 1918 году господствовали не евреи, а Хлестаковы (отменяли деньги и т. п.), буянили Ноздревы и подбирались потихоньку к власти Смердяковы. Это первым заметил Бердяев в „Духах русской революции“, а потом, ничего не зная о его открытии, я заново построил тот же велосипед („Квадрильон“, 1963). Типаж — категория, по крайней мере, не менее важная, чем этнос.

В 1952 году, разговаривая с Михаилом Николаевичем, я все это не мог сформулировать, но кое-что мне пришло в голову, и мы внимательно прислушивались к аргументам друг друга. Ничего похожего на спор В. Кожинова с Б. Сарновым. Слишком очевидно все мы сидели в одном лагере по одной и той же статье, 58–10, ч. 1.

Интеллигенты держались дружно, все готовы были выручить вас, если вы попали в беду. Я это дважды испытал и поверил, что так должно быть всегда. Это мой миф об интеллигенции, который в 1967 году столкнулся с солженицынским мифом о народе и дал последний всплеск в „Человеке ниоткуда“.

Потом обстановка изменилась. Колючая проволока перестала ограждать нашу совесть, мы рванулись что-то сделать, убедились в своей беспомощности — и началось создание интеллектуальных транквилизаторов: для уезжающих — образ проклятой страны, в которой никогда ничего не удается, у остающихся — образ вредителя, который всё портит. Кадры, решающие всё и давно освободившиеся от прожиди, решительно поддержали второй вариант. Им страшно то, о чем писал Машков, а ненависть к евреям кажется предохранительным клапаном. Игроки, видящие на один ход вперед, не понимают, что национальная ненависть заразительна и невозможно направить ее, как пистолетный выстрел, прямо в Рабиновича. Рано или поздно эпидемия ненависти, раздуваемая в Москве и Питере, вспыхнет на всех окраинах…

Основав „Вече“, Володя Осипов приглашал моего друга сотрудничать. Тот поставил условие: „Вече“ публикует передовую, которую он сам напишет, с осуждением антисемитизма. Осипов ответил: „Я не антисемит…“ А потом прибавил: „А ты думаешь, они ни в чем не виноваты?..“ Сотрудничества не вышло. Не получилось и сосуществования с могучим ведомством, полуразрешившим „Вече“ (хотя старания были. К пятидесятилетию СССР журнал вышел с передовой „Русское решение национального вопроса“. Солженицын назвал его „национал-большевизмом“). Осипов принимал свои теории слишком всерьез, в нем не было рептильности. В конце концов, ему дали новый срок, а кадры „Веча“ были использованы в „Памяти“. Осипов, вернувшись из лагеря, в „Память“ не вошел и основал свой собственный Христианский Патриотический Союз.