Записки гайдзина

С тех пор, как гангуро-гару, «чернолицые девушки», замелькали на улицах японских городов, я много раз задавался вопросом об их идеологических корнях. Какая сила бросала десятки тысяч молодых девок под кварцевые лампы? Что они хотели этим выразить? Под кого шел закос? Я приставал с расспросами к самым разным людям, которые казались мне сведущими – и всякий раз получал разные ответы. Одни усматривали в этом феномене таинственный зов Африки, находя его то в темнокожей супермодели Наоми Кэмпбелл, то в музыке хип-хоп. Другие ссылались на поп-звезду Намиэ Амуро, окинавскую внучку итальянского дедушки, которая первой додумалась чернить лицо и осветлять губы, становясь похожей на негатив. Третьи многозначительно произносили: «Мода!» – и постукивали себя пальцем по лбу. Единого мнения не наблюдалось.

Теперь, увидев перед собой этот замечательный экземпляр, я вновь задумался. Дело в том, что экземпляр имел в своем строении одно заметное отличие от виденных мною ранее. Попадавшиеся мне доселе чернолицые девушки меняли цвет не только кожи, но и волос. Для достижения полной негативности волосы обесцвечивались, делались рыжими, льняными, седыми, а как редкий случай – синими. У этой же волосы не просто оставались черными – они еще были заплетены в полсотни растаманских косичек. Само по себе это не было чем-то невиданным – мне приходилось встречать японок, фанатеющих от Боба Марли и ходящих круглый год в бесформенных вязаных шапках. Ничто не мешало им для полноты имиджа добавить косички – и некоторые действительно добавляли. Но только косички, не загар! Ни единого разу я не видел, чтобы самозабвенная любовь к ямайским ритмам сопрягалась бы с эстетикой гангуро.

Теперь же новый поворот темы ставил все на свои места. Африканская версия обретала логическую завершенность. Черная музыка – черная кожа. Мы будем слушать и будем загорать. Черные братья заплели дреды – мы тоже заплетем. Черные сестры высоки ростом – ничего, встанем на ходули и сравняемся. А когда выбелим губищи синей помадой – то вообще станем как вылитые, родная мать не отличит. Такая последовательность мыслей была мне вполне понятна и даже чем-то симпатична.

Конечно, частный случай мог и не отражать сути всего явления. Даже наверняка он ее не отражал. Ведь тысячи других девиц ходили рыжими, а косички видали в гробу. Но то были девицы, тупо следующие моде, с вялым воображением и боязнью оказаться «не как все» – а тут передо мною стояло и курило живое воплощение независимой мысли, олицетворенный вызов стадному инстинкту, ходячая модель нонконформизма и преданности идеалам. Каждая ее косичка кричала, что любимой музыке можно и нужно отдать решительно все – вплоть до расовой самоидентификации. Каждая ее затяжка раскачивала межкультурные барьеры и сдувала с мозгов пену национальных предрассудков. И с каждым глотком кока-колы я проникался к ней все большей и большей симпатией.

К последнему глотку сигарета в ее пальцах стала короче ногтей. Вертя в руках пустую банку, я шагнул к мусорному контейнеру, прицелился – и неожиданно встретился с ней глазами.

– Хеллоу, систер! – сказал я.

Она вынула сигарету изо рта и посмотрела на меня, как самурай на вошь. Мастью я определенно не вышел. Тут требовалось быть гнедым – а я был каким-то чалопегим. Не помогла ни кока-кола, ни улыбка до ушей.

Окурок полетел вслед за банкой. Она похлопала ресницами, словно прогоняя нелепое виденье, потом легонько оттолкнулась от стены и двинулась обратно в зал, куда уже порулили отдохнувшие нарушители. Ее походка напоминала игрушечного бычка на наклонной доске.

Публика заняла места – и снова начался театр эстрадных миниатюр.

«Давайте же с вами рассмотрим, как он устроен – этот Проклятый Самогонный АППАРАТ!.. Это ж двадцать два бугая!.. Кто свистнет, кто звякнет, кто стукнет, кто брякнет... Вкус – спецфицкий!»

Лектор был упоен и блистателен. Аудитория внимала ему, затаив дыхание.

«Тут у меня и с конусом, и со змеевиком... Балеринушка-лошадушка, крокодил кривоногий... Ты привяжи к ней динаму, пущай ток дает!.. Родил – на том спасибо!.. И мы кидаем эти снасти в воду, и динамит взрывается...»

Еще полтора часа пролетели, как соловей над Камой. Сорвав напоследок бурную овацию, лектор уступил кафедру главному церемонимейстеру, который объявил перерыв на обед. После обеда надлежало разбиться на группы и приступить к сдаче экзамена.

Несколько сбитый с толку известием об экзамене, я позволил толпе подхватить себя и унести в сторону столовой. Там потчевали комплексными обедами. Сидя над своим подносом и вдыхая пар, поднимавшийся из плошки с рисом, я краем глаза следил за давешней чернолицей нарушительницей в другом конце зала. Было видно, как непросто ей при таких ногтях держать палочки.

Экзамен начался с психологического тестирования. Вся наша группа сидела, высунув языки, и письменно отвечала на каверзные вопросы.

«Существенна ли для вас марка вашего автомобиля?»

«Помните ли вы наизусть технические характеристики двигателя?»

«Ограничены ли возможности вашей машины качеством японских дорог?»