Записки гайдзина

Склоненное чело божественного потомка потрясло Рауля Абрамовича до самых сокровенных глубин. Тщательно лелеемая картина мира — такая красивая и законченная — хряснула и стала оседать. Чтобы она не рухнула совсем, пришлось ставить подпорки. Конечно, профессор был уже солидным человеком и не мог себе позволить такого радикального акта, как перенос пупа земли из Вены в Токио. Он ограничился косметической правкой своих мрачных прогнозов. Конец света

по-прежнему стоял на повестке дня — но уже не с такой непреложностью. Человечество могла спасти японская модель.

* * *

По конверту тянулись лапидарные крючки слоговой азбуки.

— Да, это вам, — сказал я. — Видите, написано: «Ри-ся-й-ни-ко-фу».

— А от кого?

— От Мураямы! — встрял Федька. — Рауль Абрамыч, чайку?

— С удовольствием. Так от кого?

— Это из полиции, — сказал я. — Вот иероглифы.

По лицу профессора разлилось недоумение. Федька заметил это и плотоядно ухмыльнулся.

— Отвоевались! — глумливо сказал он. — Скидавайте сапоги — и к овражку! Ихнее благородие приказали всех в распыл.

— Подожди, Федя! — профессор был взволнован. — Чего они хотят?

Я вскрыл конверт. Господин Лишайников приглашался в отделение полиции для обмена старых водительских прав на новые.

— Так ведь это еще когда будет! — воскликнул он, когда я перевел. — У меня права действительны до мая!

— Извещают заранее, — сказал я. — Чтобы вы помнили. Чтобы планировали.

Федька у раковины наполнял чаем третий стакан. Рауль Абрамович медленно взял у меня конверт и положил обратно в пиджак.

— Да! — сказал он и тряхнул посеребренной головой. — Да! Вот за что я люблю эту страну! Во всем система! Во всем порядок! Все для людей!

— Для баранов тут все, а не для людей, — проворчал Федька, ставя перед профессором стакан чая. — Для безобидных, покорных баранов. Сахарок берите.

— А у нас лучше, что ли? — Рауль Абрамович метнул в стакан два куска рафинада и строго блеснул очками. — Бандиты всякие, неплатежи, олигархи, и каждый на каждого плюет — это лучше, да?

— Лучше! — Федька хлопнул ладонью по столу. — Потому что это динамика. Это жизнь! А тут никакой жизни нет. Тут болото.

— Ты не понимаешь, Федя, — загорячился Рауль Абрамович. — Тут Восток! Они тут видят прекрасное. А у нас никто ничего не видит. Все ослепли от ненависти. У нас только вот это — убить, украсть, и все. А тут эстетика.

— Да какая там эстетика… Это миф! Вы поддались гипнозу.

— Ничего не миф. Ты послушай. Я в субботу ходил грибы собирать. Иду и вижу: сидит мужик. На корточках сидит и меня зовет. Я подхожу, а он мне цветочек показывает. Цветочек растет среди камней — и он меня пригласил им полюбоваться.

— Да он, наверное, посрать присел, ваш мужик, а тут вы со своими грибами…

— Вот-вот. Человек любуется цветком, слагает трехстишие, а у тебя в голове одно — «посрать». Я про это и говорю. Мне даже стыдно тогда стало, что он ходит в лес на цветочки любоваться — а я там грибы срываю, чтобы жрать их потом. Или вот сакура то же самое — им даже плодов с нее не надо.

— Правильно! Я давно говорю: сакура — это пустоцвет. Как и все остальное. Все вокруг: ах, Восток! ах, культура! А это никакая не культура, а порожняк.

— Что же тогда не порожняк? Вот эти ваши буги-вуги — не порожняк, да?

— Это тоже порожняк. Культура — это «Слово о полку Игореве». Культура — это протопоп Аввакум. И буги-вуги вы мне не шейте. Все эти буги-вуги, всякий там Голливуд разный, джаз, мормоны, хасиды, комиксы — это все ваше, а не наше!

Рауль Абрамович тяжело вздохнул.

— Федя, ну вот ты меня усадил, чаю налил — и все для чего? Чтобы ругаться? Вадичек, ну посмотри на него!

— А что, нормально! — сказал я. — Классическая амбивалентность. Тут вам и либидо, и мортидо. Все вперемешку.

— Чего-чего? — насторожился Федька. — Какое такое мортидо?

— Фрейда читать надо! — наставительно сказал Рауль Абрамович. — Фрейд был современник Иогана Штрауса. Он жил в Вене и все понимал. Либидо — это инстинкт любви. А мортидо — инстинкт смерти. Они сопутствуют друг другу.

Федька надул щеки и забарабанил ногтями по стакану.

— Ясно, — сказал он наконец. — Берешь бабу и сверху на нее ставишь пулемет. А сам пристраиваешься сзади и сочетаешь бабу с пулеметом в едином ритме.

Так, что ли?

— О боже! — Рауль Абрамович приложил кончики пальцев к вискам. — Опять пулемет! Зачем пулемет?!

— Не нравится!.. — осклабился Федька. — Человек всю жизнь кует пулеметы, а потом вздрагивает от одного слова! Что сказал бы Фрейд?

— Фрейд увидел бы здесь комплекс вины, — сказал Рауль Абрамович. — И был бы прав. Нельзя так долго работать на войну. Это вредно для совести.

— Ой-ой-ой! — Федька покрутил растопыренными пальцами. — Да кто другой гордился бы, что он ковал ядерный щит! Что он был причастен!

— Тут нечем гордиться, Федя. На самом деле, это страшно.

— Да вам не того страшно. Вам страшно, что вы вернетесь — а там коммуняки.

— И это тоже страшно.

— Ха! — Федька вдруг оживился. — А давайте пофантазируем. Давайте представим: вот вы вернулись — а там опять коммуняки. Знаете, что тогда будет?

— Знаю, знаю, — хмуро отозвался Рауль Абрамович. — Что-то там такое «в затылок».