Записки гайдзина

— Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен — а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.

— Чего?! — Я даже поморщился. — С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.

— А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.

— Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?

— Именно. Тут самое главное — чтобы оно было не протухшее.

— Ха! — сказал я. — Это нонсенс. Натто — оно потому и натто, что протухшее.

— Отнюдь, — мотнул головой Потапов. — Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.

— Не вижу разницы.

— Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое — то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок — то с удовольствием его могут есть только японцы.

— Это уже какая-то высшая кулинария пошла, — сказал я. — То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь…

— Федька еще здесь?

— А куда он денется… Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.

— Куда им… С нами крестная сила! — Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. — Давай по последней и будем петь.

Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.

— На Во-о-о-олге широкой, — затянул Потапов. — На стре-е-е-елке далекой…

Я подключился:

— Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од…

Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше — про летние ночки и про буксиров гудочки.

Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.

— Хорошо, — сказал Потапов. — Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.

— «Вологда»?

— Нет. «Костры горят далекие».

— Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?

— Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.

Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся — Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие — Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.

— Глаза у парня я-а-асные-е-е, — выводил Потапов. — Как угольки горя-а-а-щие-е-е…

Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.

— В принципе, — сказал Потапов, закончив песню, — Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.

И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:

— Ой вы кони, вы кони стальные,

Боевые друзья-трактора!

Веселее гудите, родные,

Нам в поход отправляться пора.

Мы чудесным конем все поля обойдем

Соберем и посеем и вспашем.

Наша поступь тверда, и врагу никогда

Не гулять по республикам нашим!

Вдруг песня прервалась.

— Вдумайся в слова! — сказал Потапов. — «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!

Песня возобновилась:

— Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,

Не балуйся у наших ворот,

А не то встанет, грозный и строгий,

Наш хозяин, советский народ!

Вороны опять каркнули и улетели.

— Слушай, — сказал я. — Может, уже пойдем за едой?

— Погоди, — запротестовал Потапов. — Еще «Вологду» не пели!

— Споем по дороге.

— Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.

Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.

Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».

На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.