Записки гайдзина

Он исчез в тучах. Леонид Осипович все морщил свой лоб. Его фуражка накалилась от раздумий. Чувство долга боролось у него с личной симпатией. Нравственный императив — с горьким пониманием своей замазанности. Я видел, что он изо всех сил ищет соломоново решение, ищет волшебную формулу, которая устроила бы всех. И я снова взмолился, прося богов ниспослать ему такую формулу.

Как старая граммофонная пластинка, зашипела и забубнила рация. Сообщали о поимке еще одного. Леонид Осипович бросил взгляд на меня, поднес рацию ко рту и сказал:

— Давай!

А другой рукой протянул мне мои права.

Я взял их и не знал, что делать дальше. Он пошагал к проезжей части и, уже отвернувшись от меня, вдруг широко махнул жезлом — так машут регулировщики, когда хотят изобразить зеленый свет. Боясь поверить, я сунул права в карман, взялся за дверцу, огляделся в нерешительности… Вокруг никого не было. На ящике высвечивались новые цифры: «200». Я сел в машину и хотел завести мотор — как вдруг увидел, что Леонид Осипович идет обратно и делает какие-то знаки. Я опустил стекло. Он подошел, наклонился ко мне и негромко сказал:

— Ты это… Антирадар купи, вот чего!

Мудрые слова буравчиком ввинтились мне в правое ухо.

* * *

— Куда тебя везти? — спросил я в десятый раз.

Вопрос прозвучал на заднем ходу. Я сдавал назад, чтобы вырулить обратно на дорогу. Птица «Хонда» недовольно клекотала. Она не любила летать задом наперед.

Ответа не было. Моя пассажирка, вытянув шею, смотрела вперед — туда, где инспектор встречал нового нарушителя. Этот новый вкатился на площадку в седле тяжелого мотоцикла — весь в коже, ремнях и заклепках. Он важно поводил раструбами перчаток и со значительностью шевелил могучими ботинками. Нацуко впилась в него глазами, как загипнотизированная. Такая ее реакция меня озадачила. Вместо того, чтобы сменить задний ход на передний, я застыл на месте и тоже уставился на кожаного байкера. Тем временем байкер слез с мотоцикла, обхватил перчатками сверкающий шлем и величественно стащил его с головы, явив миру пепельно-серые патлы, ниспадающие на прыщеватую мордочку.

— Цуру-тян!!! — завопила моя спутница, захлопала ладонью по двери в поисках ручки, нашла ее, дернула, поставила на землю ходули, рывком встала и качнулась вперед. Потом вспомнила про меня, повернулась и радостно пояснила:

— Бойфрэндо!

После чего хлопнула дверью и заковыляла в сторону байкера.

Я смотрел ей вслед сквозь лобовое стекло.

Между нами разрасталась пропасть.

Собственно, она и всегда была между нами, эта пропасть. Она исчезла лишь на краткое мгновение, когда мы оба покинули свои насиженные вершины, чтобы соединиться в романтическом полете над гибельной бездной. Теперь все встало на свои места. Я по-прежнему не умел танцевать хип-хоп, а она по-прежнему не знала, что такое «интертекстуальность». Я не владел тяжелым мотоциклом, а она не владела навыками светской беседы. Мне легче и быстрее было бы найти общий язык с отставным камикадзе, чем с этой размалеванной куклой.

Да что там камикадзе! Я моментально нашел бы общий язык с младшим клерком из конторы по делам бумажных заполнений. С клерком в белой рубашке и черном пиджаке. С тем самым парнем, который по выходным ездит в гольф-клуб, чтобы таскать клюшки за своим начальником. Мы поговорили бы о погоде, о колебаниях курса иены, о политических новостях, о событиях в мире сумо. Он пожаловался бы на загруженность работой, а я бы посетовал на визовый режим. Он спросил бы: в России холодно, да? — а я бы ответил: да, необычайно. Он сказал бы: ах, вот оно как, а японская кухня вам нравится? — а я бы в ответ сказал: да, неимоверно. Он сказал бы: подумать только! что, и натто тоже нравится? — а я бы сказал: да, представьте себе, и натто тоже. Он сказал бы: в таком случае примите мою визитную карточку. А я бы сказал: ну, тогда и вы примите мою.

И получился бы вполне осмысленный диалог.

Однако выходило так, что размалеванная кукла на ходулях мне более по душе, чем клерк в белой рубашке. По самой тривиальной причине — в ней было больше жизни. На микроскопически малую величину — но больше. На одно колебание клеточной мембраны, на одну табачную затяжку, на один километр в час. На робкий, глупый и бессмысленный плевок в бетонную каланчу. Она сама была порождением этой каланчи, плоть от плоти ее, бетон от бетона — но по извечной диалектике отцов и детей не могла в нее не плюнуть. И это было столь трогательно, что пробирало меня до самых печенок. Мне милы цветные пятна на сером фоне — пусть даже это будут пятна от разлитого на асфальте мазута. Пока на них играет радуга, я не устану ими любоваться.