Записки гарибальдийца

Мильбиц велел собирать охотников на штыки. Позвали трубача, но тот с трудом мог извлечь несколько нестройных звуков из своего инструмента: от жара или от страху, у него пересохло в горле. Едва показалось наше знамя, неприятель отсалютовал ему страшным залпом. Во дворе за оградой построился батальон, и полковник Порчелли повел его на штыки. С криком Savoia![107] бросились они вперед. Несколько человек повалилось тут же. Бомбардировка смолкла. В амбразуру ясно можно было видеть сильное движение между атакующими. Скоро они побежали. Им вслед выстрелили картечью, но скоро должны были прекратить пальбу, потому что и наши показались на дороге.

Несколько минут раздавался гул ружейной перестрелки, но и тот скоро стих; неприятель рассыпался между деревьями. Батальон наш возвращался с атаки, неся на штыках шапки бурбонских солдат и другие трофеи подобного рода. Впереди шли два бурбонские артиллериста: один гладко выстриженный, черный, без шапки; голова его была прорублена, и всё лицо облито кровью; он едва передвигал ноги. Другой, рыжий, с усами и бакенбардами, не был ранен. Он смотрел по сторонам с испугом и бессмысленно лепетал невнятные слова. Обоих вели под руки, и оба в этом очень нуждались, потому что и не раненый тоже едва держался на ногах; он был пьян мертвецки. За ними человек двенадцать тащили 16-ти фунтовое нарезное орудие, в которое была впряжена верховая лошадь. На батарее пленные были встречены торжественными свистками, и нужно было очень деятельное вмешательство офицеров, чтобы прекратить эту отвратительную сцену. Из храброго батальона не досчитались многих. Многие наскоро перевязывали свежие раны. Пушку не без труда вытащили на шоссе позади батареи. Вся верхняя часть дула была взборождена картечью и забрызгана кровью; над затравкой – уродливая масса мозга, крови и волос: старый пьемонтец целил метко.

Этот успех произвел на всех хорошее впечатление. Все смеялись и шумели. «Они нам подарили сегодня пушку ко вчерашнему передку», – сострил Б***, и острота эта была очень хорошо принята неразборчивой публикой. Между тем опросили пленных. Что-нибудь цельное трудно было узнать из их запутанных показаний. Им было объявлено, как они сказывали, что на нас со стороны Неаполя ударят с тылу, пока они с фронта завяжут дело, что у нас пушек нет, и что король обещает по возвращении в Неаполь выдать им разом полугодовое жалованье и дозволить им три дня грабить в городе и окрестностях, а пока дали им по нескольку карлинов[108] на человека и водки a discrezione[109].

Между тем, на других пунктах стрельба не умолкала. На Сант-Анджело требовали подкрепления. Ла Маза, стоявший на батарее железной дороги, дал знать, что он атакован и что с имеющимися налицо силами вряд ли будет в состоянии удержаться.

Мильбиц был в очень затруднительном положении. Ослабить центр было бы неблагоразумно, тем более что всего было около трехсот человек. В резерве было до двух тысяч калабрийцев, стоявших в Казерте. Мильбиц отправил офицера к Гарибальди, находившемуся на Сант-Анджело, просить распоряжения о приводе этого резерва.

Пока старались уместить вновь отбитую у неприятеля пушку и правильнее распределить позиции, на колокольне пробило 10. Вслед за тем раздался выстрел. Граната упала шагах в пяти от арки и запрыгала, шипя и отдуваясь.

– Ну, опять за дело! Постоимте за себя.

Неприятель пришел с бо́льшими против прежнего силами. Пальба началась вновь. Немецкие пехотные полки стали напирать на линию между аркою и амфитеатром. С огромными усилиями и потерями оттолкнув одну колонну, мы тем же следом должны были выдерживать новое нападение. Неприятель был по крайней мере вчетверо многочисленнее нас. Кавалерийский полк королевы и эскадрон гусар выжидали минуты напасть на нашу батарею, а неприятельские пушки не переставали ни на минуту громить нас самым бесчеловечным образом. Кругом всё падало и валилось. Иной раз бомбы долетали в самый город на центральную площадь. В таком положении дело тянулось часа полтора. Со всех пунктов к начальнику линии являлись требовать подкрепления, а недостаток людей более всего был ощутителен в центре.

На батарее железной дороги два раза меняли прислугу у пушек. Несколько штурмов отбито было с большими потерями. На Сант-Анджело наши были сбиты с позиции. На линию между аркой и амфитеатром Кампана напирали всё с большей настойчивостью. В нашей центральной батарее не было, правда, никого ни убито, ни ранено, но отстаиваться с двумя старыми орудиями против сильной батареи гораздо высшего калибра было очень затруднительно. Удивлялись только, что наши пушки могли выдержать такую отчаянную пальбу. Сильный отряд кавалерии угрожал нам постоянно, и, если б он смело бросился в атаку, то устоять при наших средствах было бы невозможно. И как назло, день был жарче обыкновенного. Зловонная атмосфера душила. Все с самого утра не ели и не пили, и многие буквально валились от жажды. Фляжка моя иссякла, как груди дочерей Шалима[110].

X. Полдень