Записки гарибальдийца

Не знаю впрочем, известно ли русским читателям, что такое jettator? Предполагая, что нет, постараюсь в нескольких словах познакомить их с этой интересной особенностью Неаполя. Jettatura (сглаз) в Неаполе не просто суеверие необразованного класса народа. Это почти религиозный пункт. Я знал многих людей освободившихся от суеверия и предрассудков всякого рода, которые однако носили на цепочке часов коралловый рог – верное лекарство против джеттатуры, – и бледневших при вперенном на них ястребином взгляде джеттатора. Джеттатура в Неаполе представляет собой начало зла, как Св. Януарий есть представитель благого начала, и они в постоянной вражде между собою. Освобождение Неаполя от всякого внутреннего и иноземного ига, урожаи, недождливая зима, дешевизна съестных припасов – всё это дело Св. Януария, но землетрясения, извержения Везувия, голодные годы и бедствия всякого рода – продукт джеттатуры. Как общественная, так и частная жизнь каждого неаполитанца проходит под влиянием этих двух противоположных сил. Джеттатура сообщается через посредство джеттаторов; весь яд ее сосредоточен в их взгляде. В Неаполе издано несколько сочинений о том, как узнавать джеттатора, и о средствах предостеречься от его злотворного влияния. Вообще джеттатура в жизни Неаполя играет очень важную роль, и о ней можно было бы сказать многое. Но здесь не место, и эти несколько слов сказаны мною лишь для того, чтоб объяснить странный термин, без которого я не сумел обойтись.

Возвращаюсь в кантину Санджованнары.

У ног рыбака сидел ладзароне лет тридцати, весь черный, в половину голый, в половину закрытый грязными лохмотьями. В руках у него была гитара; он бренчал на ней, и зажмурив глаза, тянул жестоким фальцетом следующий куплет, вновь сочиненный каким-то народным поэтом. Вот слова его песни, – я привожу их здесь, потому что в целом Неаполе песня эта пользуется особенной репутацией:

Quant’è bella (bis) la bandiera
Bianca, rossa, verde аса,
Che dell’alba fino alla sera
La vedesti sventeggia.
E sе tu non credi a me,
A Toledo va vede…
E se tu non credi a me,
Galubarda e nostro re[159].

Окончив свой куплет и произнося по своему имя Гарибальди, певец снял свой фригийский колпак и бросив его на воздух, отчаянно закричал: «Viva!» – «Viva! Viva Galubarda!» раздалось во всех углах кантины.

Когда мои глаза несколько привыкли к темноте, я разглядел в темных углах кантины несколько человек самого низшего класса, таинственно шептавшихся между собой и запивавших свою беседу кислым вином из жестяных стаканов. Над дверьми висел фотографический портрет Гарибальди, подаренный им самим хозяйке этого приюта.

Я вошел закутанный в плащ и в венгерской шапочке без военных отличий. Приход мой несколько смутил всю публику, и на меня обратились вовсе не благосклонные взгляды; только музыкант-ладзароне невозмутимо продолжал, зажмурив глаза, свою песню. Войдя, я снял плащ, и публика, увидав красную рубашку, успокоилась. Санджованнара очень близко подошла ко мне, пристально смотря мне в лицо своими огромными глазами. Она узнала меня, и ей стало несколько неловко.

– Аccelenza! – прокричала она очень сердитым голосом, хотя старалась сделать его по возможности любезным.

Мне самому стало очень неловко, и я посердился несколько на свою любознательность, которая очень нередко ставила меня в подобные этому неловкие положения. Чтобы как-нибудь выпутаться из него и придать своему посещению какой-нибудь смысл, я потребовал вина. Санджованнара между тем молча рекомендовала меня своей публике. Кто был в Неаполе, тот знает эту манеру их говорить руками и глазами также ясно и понятливо, как языком, а порою яснее и понятливее. Взгляды публики, не переставая выражать несколько недоверчивое изумление, становились всё менее и менее враждебны.

Я уселся на изломанном табурете возле рыбака и, когда мне принесли вино, налил стакан, и предложил его ему, как требовали законы неаполитанской вежливости, с простою фразой:

– Volete favorire?[160]

Рыбак помочил губы в моем стакане и предложил мне тотчас же свой. Пока я пил, он шепнул что-то на ухо джеттатору, – вероятно, каламбур на мой счет, потому что тот улыбнулся как-то совершенно особенно, а сам рыбак засмеялся довольно громко и бесцеремонно.