Записки генерала-еврея

Какую пертурбацию в движению поездов, вообще, производил царский проезд, трудно себе представить. Но курьёзнее всего то, что даже во всё время пребывания царя в Скерневицах и Беловежской пуще, до возвращения в Петербург, что длилось, помнится, месяц-полтора, войска всё это время оставались на охране, продолжая соблюдать все строгости в отношении местных жителей, парализовавшие сообщение между придорожными пунктами, нанося крайний ущерб занятиям войск, потому что это было летом, время лагерных сборов, и, наконец, это действовало деморализующим образом на войска и железнодорожных служащих. Почему-то войскам предоставлено было право останавливать поезда на ходу; и вот часто от скуки или для форсу унтер-офицер махнёт платком машинисту проходящего поезда - «стой», и поезд останавливается и задерживается в поле неведомо зачем. От скуки и безделья многие офицеры предавались пьянству и картёжной игре.

А сколько войсковая охрана пожирала денег! Даже солдаты получали усиленное продовольствие и особые суточные деньги. А главное - достигалась ли основная цель этой охраны? Очень сомнительно: войска неподвижно охраняли самый путь - точно неприятель вот-вот двинется в атаку на рельсы; затем в тылу ещё две линии охранных жандармов и полицейских. И всё-таки всем нам было очевидно, что на лесистых участках злоумышленники всегда могли учинить подкоп.

Наконец, впервые видели войска вблизи, что вообще представляет собою царская поездка. Задолго до проезда царя шли каждый день целые поезда, перевозившие из Петербурга без конца полицию, прислугу, мебель, продукты, винные погреба; целые поезда с экипажами, поезда с лошадьми, верховыми и упряжными.

А говорили ещё, что Александр III ввёл экономию и значительно сократил пышность придворной жизни! Что же делалось при других царях?

Летом 1884 г. я официально заявил о желании держать экзамен в Академию Генерального штаба. Согласно закону я был освобождён от служебных занятий и взялся круто за книги.

Командир полка отпустил меня в Варшаву на предварительный экзамен с таким напутствием: «Ну, фи там наферно профалитесь, и приедешь насад ходит на фланг равнения или скакайт перед батальоном». Товарищи тоже скептически относились к моей подготовке. И это понятно, потому что за 200 лет существования полка не было попытки дерзать в академию. Сам я тоже мало верил в успех моего начинания.

Однако, к моему немалому удивлению, предварительный экзамен в штабе Варшавского военного округа я выдержал первым из 35-40 экзаменовавшихся, несмотря на то, что я один только был из юнкерского училища, а все прочие были не только из военных училищ, но были среди них даже и академики, кончившие академии юридическую, артиллерийскую, инженерную. После такого неожиданного успеха я возвратился в полк, впредь от отправления в Петербург, окрылённый не только надеждой на конечный успех, но до некоторой степени разочарованный тем, что задача не оказалась такой героической, как я ожидал. Отчасти ввиду этой народившейся самоуверенности в моей подготовке, отчасти упоённый пожиманием лавров в родном полку после блестящего успеха в Варшаве, я забыл про книги, - забыл, что до окончания экзаменов надо беспрерывно освежать подготовку.

Наступили проводы и время прощания с полком. Даже Фелицата Мамонтовна, жена Бочарова, моего традиционного политического антагониста, испекла мне пирог на дорогу. Право, едва ли в какой бы то ни было другой армии существует такая тесная родственная сплочённость, как в нашей армии. Вспомните хотя бы образцовую германскую армию, быт которой обрисован Бильзе, «В маленьком гарнизоне», или Бейерлсином, «Седан или Иена»...

Экзамены в Петербурге я выдержал без такого блеска, как в Варшаве, но всё же попал в число отборных 70, которые в текущем году могли быть приняты в академию. Чтобы судить, какое исключительное отсеивание производилось в том году при приёме в академию, достаточно сказать, что явилось к экзамену 415; выдержали экзамен 387; из них отобрано было 70, и из этих 70 окончили впоследствии академию по первому разряду и переведены в Генеральный штаб только 18. Впоследствии отказались от этого порядка: стали принимать в академию по возможности всех выдержавших экзамен, и только в Генеральный штаб переводили по мере надобности.

Итак, в августе 1885 г. я поступил в академию; исполнилась моя заветнейшая мечта. Я сподобился увидеть воочию Драгомирова и Леера... Насколько велико было обаяние этих драгилей нашей военной науки среди армейских офицеров - среди тех, по крайней мере, которые не были поглощены только танцами, картами и выпивкой, - можно судить по тому, что при последнем моем прощании с полком, во время проводов, мой сожитель Чижевский, чудный и просвещённый товарищ, крикнул мне: «Приложись за меня к полам сюртука Драгомирова и Леера».