Записки графа Е.Ф.Комаровского

Первый был камердинер, а другой — лейб-хирург при его высочестве. Я во всяком случае находил неоцененным для меня участие, которое его высочество наследник принимал во мне. Однажды великий князь в Зимнем дворце послал меня с поручением к его высочеству Александру Павловичу. По окончании оного ему угодно было со мной начать какой-то разговор, и мы подошли к окошку. Это было в большом его высочества кабинете, что на углу, против Адмиралтейства. Мы не чувствовали, что народ, увидевши наследника, начал собираться толпою. Его высочество взглянул нечаянно в окошко и, приметя сию толпу, сказал мне:

— Прощай, брат, убирайся скорее, а то обоим нам будет беда, — и сам поспешно ушел в другую комнату.

Как видно, была и тогда уже любовь народа к сему милосерднейшему из государей. В марте месяце приехал в Царское Село генерал-адъютант Уваров, с повелением выбрать из полку конной гвардии лучших людей и лошадей для сформирования Кавалергардского полка, которого Уваров назначен был шефом. Великому князю кавалерийская служба начала очень нравиться. Во время итальянской кампании его высочество имел при себе всегда австрийский Лобковица драгунский полк, которым он очень занимался; а сверх того, и в полку конной гвардии его высочество принимал уже большое участие.

Приезд Уварова великому князю был очень неприятен, тем более, что его высочеству известно было, что Кавалергардский полк формировался по предложению Уварова, который был тогда в большой милости у императора, по связям сего генерала с княгинею Лопухиной. При выборе людей и лошадей Уваров встретил большие затруднения, так что он ездил в Петербург и привез высочайшее повеление допустить Уварова беспрепятственно производить выбор. От сего времени родилась в великом князе непримиримая вражда против Кавалергардского полка и против шефа оного. Всякий день я посылал ездового в Петербург за приказом. 2 мая получен был приказ, при пароле отданный, в котором сказано: адъютантам его императорского высочества Константина Павловича, генерал-майорам Сафонову и Комаровскому, и полковнику графу Шувалову[45] состоять при армии и носить общий армейский мундир[46]. Прочтя сей приказ, я тотчас понес оный, к великому князю. Его высочество в первую минуту не мог ничего сказать и приметно переменился в лице, потом говорит:

— Ну, что ж? Это значит, что вы должны носить только армейский мундир, а все остаетесь при мне.

Я ему возразил:

— Тогда бы сказано было: «с оставлением при прежней должности».

Великий князь встал с своего места и сказал с жаром:

— Кажется, быть не может, чтобы государю угодно было так много меня огорчать!

Потом приказал мне написать к графу Ливену и спросить у него, остаемся ли мы при его высочестве или нет, и в таком случае, что нам делать, а сам написал к наследнику и тотчас велел отправить с письмами ездового в город. Возвратившийся наш посланный привез ответы вовсе неудовлетворительные. Граф Ливен писал, что государь потребовал его к себе в кабинет в 6 часов утра, приказал ему сесть и сам продиктовал первый пункт приказа; что ему кажется, что мы уже более не состоим при великом князе, и завтра же при разводе должны представиться государю, и в общих армейских мундирах. Наследниково письмо было почти такого же содержания. Великий князь был тронут сим до слез, благодарил нас за верную к нему службу и, прощаясь, несколько раз обнимал нас, написал письмо к своему гофмаршалу князю Вяземскому, чтобы, в случае нашего отъезда из Петербурга, снабдил нас экипажем и всем нужным для дороги, а сверх того, приказал производить Сафонову и мне по три тысячи рублей в год пенсиона по смерть.

Мы тотчас оба отправились в Петербург. В ночь нам кое-как сделали общие армейские мундиры, и мы в назначенный час приехали к разводу. Нам сказано было, что государю представляются в комнате, что подле фонарика; дежурным генерал-адъютантом был тогда князь П. Г. Гагарин., уже женившийся на княжне Лопухиной. Государь вышел к нам с грозным видом, и когда представили ему Сафонова, он сказал:

— Aussitot pris, aussitot pendu[47], — а мне: — и вы, сударь, не заживетесь.

Я подумал, какая разница в приеме несколько месяцев тому назад, как мы возвратились из Италии, и чем мы могли провиниться. Сафонов не знал, ни слова по-французски и отвечал одною улыбкою, потом спросил у меня, что государь ему говорил. Я ему перевел слово в слово; он весь побледнел и сказал:

— Ах батюшки, да что я сделал?[48]