— Я помню Балашова с того времени, как он еще был камер-пажом при бабушке; после видел его в Казани комендантом и знал, когда он был ревельским военным губернатором; сие место, с миром с Англией, само собой уничтожилось. Назначение же полковника Запольского шефом Екатеринославского гренадерского полка произошло оттого, что я в сем полку беру большое участие: ты знаешь, что шефом оного я назначен был покойною бабушкою[62]
. Полк сей приведен в большое расстройство Палицыным; мне надобно было поручить оный такому начальнику, которого бы я лично знал по службе и который бы в состоянии был полк привести в хорошее состояние. Балашов, кажется, от фронтовой службы отвык, а так как он состоял по армии, то и назначен был шефом первого вакантного полка. Из сего ты видишь причины, по коим сделан шефом Екатеринославского гренадерского полка Запольский, а не другой кто. Ты можешь уверить Балашова, что я вовсе не хотел его обидеть, и ничего, кроме хорошего, против его не имею, и если он желает быть московским обер-полицеймейстером, то я охотно его в сию должность определяю. Прикажи ему явиться к Кочубею.Увидевшись с Александром Дмитриевичем, я ему передал разговор мой с государем, и Балашов получил желаемое им место. Сие было начало его последующей фортуны по службе и всех почестей, им в оной приобретенных. Я должен отдать справедливость Александру Дмитриевичу, что он более и более старался всегда оказывать мне знаки своей дружбы и откровенности.
В октябре месяце 1806 года я весьма сильно занемог и по причине сей жестокой моей болезни, продолжавшейся около года, я не мог участвовать в Фридландской кампании. Государь принимать изволил самое милостивое и живейшее участие в отчаянном почти положении моей жизни, в котором я находился. Прислать изволил лечить меня собственного своего доктора Крейтона, который обязан был всякий день доносить императору о состоянии моего здоровья. Его величество полагать изволил, что сия жестокая болезнь мне приключилась от простуды, которую я получил, ездив беспрестанно по казенным строениям, в самую ненастную погоду; тем более государь желал моего выздоровления. Наконец болезнь моя кончилась, но оставалось сильное расслабление в нервах. Лечившие меня медики признали необходимость, чтобы я поехал к минеральным водам в чужие края. Я лишь только послал о сем государю просьбу, как его величество соизволил на мой отъезд, не отдавая о том приказа, дабы я не лишился во время моего отсутствия моего трактамента.
Мы все это лето прожили на даче по Петергофской дороге, на 6-й версте, принадлежащей княгине Дашковой.[63]
Глава VII
Сентября 15-го 1807 года прямо с дачи мы поехали в Вену. В сем путешествии находились: матушка, жена моя, сын Егор Евграфович, который был тогда по пятому году, с его няней, и, чтобы вести счеты во время дороги, — двоюродный мой племянник Н. Н. Акинин, а дочь нашу Анну, которая имела тогда полтора года, поручили сестрице моей Анне Федотовне.
Во время вояжа нашего ничего примечательного до Вены не случилось. По приезде нашем в сию столицу мы нашли ее наполненною таким множеством приехавших со всех сторон любопытных, по случаю бракосочетания императора Франца с третьей его супругой, принцессою д'Эсте, что ездили несколько часов по всему городу, чтобы сыскать квартиру в какой-нибудь гостинице. Наконец принуждены были остановиться в самой последней из всей Вены Kartner-Strasse, «Am wilden Mann», и то отвели нам только три комнаты в 4-м этаже.
На другой день я поехал к нашему послу, которым был тогда в Вене князь Александр Борисович Куракин. Он предварен уже был о моем приезде вдовствующею императрицею, которая к нему была очень милостива и вела с ним партикулярную переписку. Князь Куракин, увидя меня, сказал: