Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

В то время прибыл в Петербург новый английский министр Витворт, дипломат почтенный, но который своим присутствием гораздо менее тревожил нас, чем Фитц-Герберт. Ожидали также Луккезини, посланника короля прусского, агента ловкого, деятельного, умного, давнего ученика великого Фридриха, о котором он премило рассказывал множество анекдотов и странностей. Императрица, недовольная его беспокойным характером, не расположена была принять его. Она ошибалась, потому что он в России не был бы опасен. Он остался в Польше, озлобленный против русского правительства, и происками своими возбуждал в поляках вражду, долго сдерживаемую ими, поджигал их страсти и произвел смуты. Несчастные поляки, в нетерпении свергнуть влияние России, восстали при первой надежде на независимость, но они начали с того, чем должны бы были кончить: прежде восстания им следовало образовать войско.

Императрица начинала опасаться, что войска ее, ослабленные болезнями, будут принуждены отступить от Очакова, заняв только укрепление на острове Березани и взяв 400 человек турок. Князь Потемкин, по видимому, снова впал в обычное свое бездействие, как вдруг курьер от него известил нас, что он взял Очаков приступом. Он долго медлил; работы не подвигались. Капитан-паша перед удалением своим оставил в крепости 1500 человек. В день св. Николая гренадеры собрались, выразили свое неудовольствие, зашумели и, окружив палатку главнокомандующего, требовали приступа. Фельдмаршал воспользовался этим обстоятельством, которое с пылом русской отваги соединило еще пыл фанатизма. Он дает знак к битве. Город окружен и защищается с отчаянием. Русские, десять раз отбитые, снова врываются с яростью. Они переходят через рвы по телам турок и лезут на стены. Сражение переходят с улицы в улицу, от дома к дому. Ничто не останавливает неустрашимых генералов Самойлова[126] и Ангальта. Рожер де-Дамас первый бросается на стену с 400 гренадер. Де-Бомбель[127] захватывает мусульманское знамя. В пылу увлечения сражающихся весь город залит был кровью; не было пощады ни женщинам, ни старикам. Отряд диких запорожцев, вступивших в армию императрицы, пошел на приступ в белых рубашках сверх одежды: они уверяли, что хотят возбуждать в друг друге ярость видом окровавленного белья. Семь тысяч турок погибло в этой резне; четыре тысячи были взяты в плен. Раздражение русских было чрезвычайно сильно.

Эта победа тем более всех обрадовала, что уже почти перестали надеяться на нее. Наград было множество; французские волонтеры получили георгиевские кресты, и я им разрешил носить их.

Таким образом, не смотря на медлительность князя Потемкина, на диверсию на севере и дурной план кампании императора, 1788 год окончился благополучно для обоих императорских дворов к великому неудовольствию кабинетов лондонского и берлинского. Турок разбили под Кинбурном в вытеснили из Крыма. Капитан-паша был три раза побежден, и флот его уничтожен. Порта теряла Очаков и его окрестности, остров Березань, Хотин, Молдавию. Турки должны были оставить Валахию. Кубанские татары были рассеяны; австрийцы, взяв Дубицу, Сабачь и Нови, очистили Баннат; шведский король был изгнан из русской Финляндии, а флот его заперт в Свеаборге. Вот что было для Порты и Швеции плодом советов Англии и Пруссии, которые они предпочли нашим. Передав все это в кратком очерке Монморену, я поздравил его в частном письме по случаю отставки архиепископа тулузского, что давало ему свободу действовать усердно и успешно в пользу четвертного союза. 1789 год, который должен был произвести такой сильный переворот во Франции и временно разлучить наш кабинет с прочими, начался так, что ни один из министров не ожидал этого страшного удара. Однако уж несколько месяцев перед тем порою загорались молнии, предвещавшие грозу; но никто не предвидел ее. Думали, что полезные преобразования устранят затруднения, тревожившие правительство. Это была эпоха заблуждений. Король, министры, парламенты, все сословия, наконец каждый француз жили только усердием к благу общества и очаровывались обманчивыми снами. Все надеялись общими усилиями утвердить основания монархии, поправить финансы, восстановить кредит, сгладить противоречия ветхих учреждений, истребить следы рабства и соглашением власти правительства с благоразумною свободою в короткое время достигнуть высокой цели, благоденствия отчизны. Таково, по крайней мере, было представление, внушенное иностранным державам достоинствами нашего короля и благородными чувствами французского народа. Поэтому смуты наши никого не пугали. Друзья наши смотрели на них, как на нечто переходящее, а соперники наши, англичане и пруссаки, спешили пользоваться ими, чтобы утвердить свое владычество в Голландии и усилить свое влияние, в ущерб нам, на севере и на востоке. Но наше политическое значение оставалось неизменно, и нерешительность наших министров только слегка подрывала его.