Записки гробокопателя

После больницы, правда, на шею не вешал: попробовал как-то — сознание дернулось, чуть не грохнулся. И на голове гробы таскать, само собой, не пытался. Когда Мишка под рукой, легче, сочувствует, больше сам ворочает, а если один, приходится…

Установка цветников шла резво, заказы попадались все на близких участках возить недалеко и возле дорожек. Потел Воробей, но скоростей не сбавлял, только клиентов подгонял: «Передом идите, показывайте!» — и пер перегруженную тележку, по оси увязавшую в непросохших дорожках. «Мамаша, шустрей давай, потом отдышишься! Очередь видала?..» Клиенты поспешали. Домчавшись до нужной могилы, Воробей привычными ударами лопаты сносил до необходимого размера холм, шлепал сверху цветник, подбивал под него землю, шуровал лопатой внутри ровнял землю под цветы: «Готово!» Клиент стыдливо тыкал ему нагретые в кулаке деньги; Воробей не глядя совал их в карман: «Спасибо». И гнал дальше. Сам не просил; когда не давали ничего, чуть постояв, уходил и увозил свою таратайку без «спасибо».

Не забывал Воробей и о земле невзначай напомнить: «Сюда чернозему б неплохо, на глине-то что вырастет. Глина, еще света от деревьев мало». Клиент обеспокоивался: «Вы думаете, надо?» — «Глядите, дело ваше, мне что…»

Как правило, действовало. «А есть на кладбище земля?» — «Найти можно, если поискать… Кому есть, кому нет. Мы для себя из Загорска возим, смесь огородная — навоз там, торф. Сюда ведер пять зайдет. Ведро рубель».

«Огородная смесь» разила наповал.

Уловив согласие, Воробей скидывал с тележки неразвезенные цветники, очередникам бросал: «Ждите!» — и катил верную тележку за смесью. Бежал, брал в сарае корыто и набитое доверху доставлял заказчику: «Шесть ведер». И высыпал землю в цветник.

«Смесь», как и «эфиопский» мрамор, придумал Гарик. «Смесь» была везде: на могилах, под деревьями, под ногами. Обычная по составу и цвету земля.

…Наконец Воробей заволок на хоздвор пустую тележку.

— Все! Обед!

Очередь загалдела.

Воробей примкнул тележку цепью к сараю и, стянув робу, пошел под кран мыться.

— Сказано, обед. После часа приходите.

Он вернулся в сарай и закрылся изнутри.

Народ потоптался у двери, потом стихло. Воробей достал из портфеля кефир, отпил из горлышка. Наедаться не стал: через два часа праздничная жратва, чего зря харчи изводить. Закурил. Голова от возни с цветниками чуть гудела.

— Кого? — прорычал Воробей, скидывая крючок. — Ах, ты… Я думал, эти опять… Купил?

— Протекло все… — Мишка поставил тяжелую сумку на пол. — шашлыка нигде нет, всю Москву объездил. Баранины взял… Замаринуем, лучше покупного будет. Лук у нас есть, соль-перец есть, уксус есть…

— Сам сделаю, поди мойся, взопрел вон. Стасик, знаешь, чего у Люськи вчера взял? — Воробей вытянул из-под верстака припрятанную «Посольскую».

— Ого! Лихо! Обалдеют мужики.

— Вот так. Пойду часок прошвырнусь, а, Миш? Тридцать лет — какого хрена!

Возле церкви звонарь дядя Леня размешивал палкой в ведре белила. Бурая олифа тяжелой струей тонула в краске.

Воробей подошел к нему, поздоровался.

— Сейчас красить придут, а белила встали, — ворчал дядя Леня. — Олиф кончился. У тебя нет литра два?

— Пусти на колокольню, дам.

— Опять за рыбу деньги! Сколько раз говорено: забудь про колокольню. Без тебя олиф найду, ступай… — Старик махнул рукой.

— Ты погодь, дядь Лень. Смотри! — Воробей протянул звонарю раскрытый паспорт. — У меня сегодня тридцать лет. А олифы все равно, кроме меня, на кладбище нет.

Звонарь положил палку на ведро, взял паспорт.

— Точно, тридцать. На колокольню-то тебе зачем?

— Посмотреть. Глянуть разок сверху, а то внизу всю дорогу. С покойниками.

— А за колокол заденешь? Или гробанешься сверху? Чего тогда?

— Да не пью я! Год уже… Дядь Лень!..

— Пить-то не пьешь, а башка колотая. Вдруг чего сверху примерещится.

— Дя-я-ядь Лень…

— Колокол не заденешь?

— Ну ты чего, дядь Лень!

— Ладно. Олиф с тебя. Пять литров.

Спотыкаясь о высокие щербатые ступени лестницы, Воробей добрался до звонницы. Колокола висели у самых глаз, их было три, самый маленький в полметра. Черные болванки языков были зачалены за кольцо огромного рыма, вделанного в каменную кладку барабана.

Воробей облокотился о чугунное витиеватое ограждение в одном из проемов звонницы.

Внизу был город, кладбища не было.

По ту сторону проспекта опрокинутыми лестницами тянулись на запад железнодорожные пути, пролезая кое-где под одинокими не собранными в составы вагонами. «Бесхозы», — определил Воробей.

В той стороне за телебашней на Алтуфьевке его дом. Там и до колонии жил. Туда и после колонии вернулся. Как ни хотел, а пришлось. Воспитатель в колонии Петр Сергеевич — такой мужик классный был — перед самым освобождением совсем уж было собрался его усыновить, отцу написал по-хорошему. Но папаня, сука, отказал. И чего ему? С мачехой уже не жил, привел бы другую бабу, да терся с ней. Не-е-ет, заупрямился, козел старый. И главное, только пришел — через неделю выселили отца по тунеядке. А к Петру Сергеевичу назад в сыновья проситься неудобно. Остались они с братом Васькой вдвоем в комнате.