Записки губернатора. Кишинев 1903–1904

К тому же Рождество было холодное, всякого рода гулянья, танцы и скопление подгородных жителей в Кишиневе не были особенно часты. Но к следующей Пасхе, весной 1904 г., настроение значительно изменилось, и появились признаки, указывавшие на то, что бациллы страха – с одной стороны – и ненависти – с другой, еще живы в городе и способны к размножению.

Первыми ласточками весеннего возрождения полузабытых опасений и утихнувшей вражды явились для Кишинева два лица – Пронин и Крушеван, сыгравшие очень значительную роль в погромном движении 1903 и 1905 гг. Оба они несколько притихли после кишиневской резни 1903 г. Крушеван переехал в Петербургу где стал издавать какую-то патриотическую газету, оставив своего «Бессарабца» на руках доверенного лица, а Пронину пришлось, оставаясь в Кишиневе, не мало поволноваться, в ожидании возможности превратиться из свидетеля в обвиняемого при предварительном следствии и во время суда над погромщиками. Несколько раз Пронин был на волоске от скамьи подсудимых, что, конечно, обуздывало его деятельность и заставляло по временам приходить ко мне развивать идею мирной борьбы с еврейством. Но приблизительно с февраля 1904 года, после начала японской войны, оба патриота подняли головы. Крушеван получил для газеты новую тему – о помощи, оказываемой японцам евреями, а Пронин стал переводить эту тему на общепонятный народный язык. Опять начались донесения полиции о ночных заседаниях в задней комнате одного из рыночных трактиров; снова запестрели, на базарах и в чайных, известные листки, объяснявшие народу предательство и тяжкие грехи жидов. Засуетились и евреи, чувствуя опасность.

О Крушеване пусть говорит в своих воспоминаниях кто-нибудь другой. Я не хочу здесь высказываться о человеке, которого никогда не видел и о котором слышал столько разнообразных отзывов, что нравственная физиономия его не представляется мне ясной. К тому же мне передавали, что он питает по отношению ко мне непримиримую злобу, доходящую до того, что он мне приписывает совершенно невероятные поступки и старается объяснить мое «юдофильство» весьма некрасивыми побуждениями. Я позволю себе поэтому пройти мимо этой своеобразной молдаванской знаменитости. Могу сказать о нем, однако, что литературные произведения его и публицистические статьи, попавшиеся мне на глаза, обнаруживают некоторый талант и любовь их автора к своему родному краю.

Пронин был мне много понятнее, так как представлял собою знакомый тип великорусского подрядчика, мещанина-кулака, вышедшего в купцы, нажившегося от различного рода подрядов и, между прочим, от притеснения своих рабочих, с которыми он постоянно судился по поводу расчетов. Бойкий выходец из Орла, Пронин быстро нажился в Кишиневе на счет молдаванской темноты и бессарабской нерасчетливости. Он приобрел и земли, и дом, и капитал. Дальнейшему росту его богатства положили, однако, предел евреи, сбившие цены подрядов на городские работы до того предела, за которым великороссу негде как следует размахнуться. Пронин сократил свои дела и начал заниматься «общественною» деятельностью: он стал директором кишиневского тюремного комитета, взял на себя представительство каких-то персидских интересов в Кишиневе, надел фрак, персидский орден и даже принялся писать стихи – подражания Кольцову, которые злополучный «Бессарабец», неоплатный должник Крушевана, принужден был печатать под страхом пронинских исполнительных листов.

Для меня, впрочем, важна была другая сторона этой «многоугольной» фигуры. Мне пришлось поневоле заглядывать в те темные углы личности Пронина, в которых гнездились его инстинкты демагога низкой пробы. Пронин любил иногда разыгрывать роль покровителя и руководителя бедняков-рабочих и не останавливался даже перед необходимостью тратить деньги с целью иметь влияние в рабочей среде. Выступая в двойной роли – защитника православного люда от евреев, с одной стороны, и русского человека – щита самодержавия, с другой, – Пронин имел какие-то связи и с Петербургом и с местным охранным отделением. Встретив во мне человека, предубежденного против его прошлой деятельности, и тяготясь выказываемым мною пренебрежением к его заискиваниям, Пронин не раз пытался намекать мне на некоторую близость свою к министру внутренних дел, рассказывая о своих разговорах с Плеве, о том, как министр принимал его наедине и подолгу с ним разговаривал. Пронин рассказывал, между прочим, что, при окончании одной из таких бесед, он сказал министру: «Ваше высокопревосходительство, в России есть только два истинно-русских, преданных Царю и родине человека, – вы и я», – после чего министр будто бы улыбнулся и крепко пожал ему руку.