Записки из Города Призраков

Остин встает и берет меня за руку. Я позволяю держать ее и поднять меня на ноги. Это приятно, когда рядом кто-то живой, кто-то настоящий.

– Я думаю, мне лучше поехать домой.

– Что ж, я провожу тебя до машины.

– Велосипеда, – поправляю я его.

– Велосипеда, – повторяет он. – Это круто. Ты на велосипеде. – Ему это кажется очень экзотичным.

Остин смещает руку на мою поясницу – его жар проникает в меня, и какая-то моя часть хочет отдернуться, но я этого не делаю, потому что мне нравится его прикосновение, – и ведет вниз. Я оглядываюсь в поисках Райны, чтобы сказать ей, что ухожу, но не вижу ее. Решаю, что отправлю ей эсэмэску, как только Остин покинет меня.

Горячий воздух прилипает к коже, когда мы прокладываем путь в толпе юношей и девушек на парадной террасе: Райны нет и здесь. Потом спускаемся к моему скромному маленькому «Швинну», который дожидается у начала подъездной дорожки. Я достаю ключи, вставляю нужный в цепной замок, бросаю цепь в корзинку для багажа после того, как освобождаю велосипед.

– Счастливого пути, – говорит он, положив одну загорелую руку на седло, а второй взявшись за левую ручку руля, прежде чем я успеваю оседлать велосипед и уехать. Смотрит на меня так, словно я новый биологический вид, который он только что открыл для себя. – Так о свидании мы договорились, да?

– Конечно.

– Потрясающе. – Глаза у него такие нежные, и он наклоняется ко мне через сиденье, чуть склонив голову набок.

Он собирается меня поцеловать. Я наклоняю голову к нему, но когда поднимаю глаза, вижу лицо Штерна, а не Остина. В ужасе отдергиваю голову до того, как наши губы успевают встретиться. «Пришли мне эсэмэску», – говорю я и быстро седлаю велосипед. На его лице только начинает проступать изумление, а я уже кручу педали, выезжаю с подъездной дорожки к дому Паркера Розена и по боковым улицам направляюсь к Сорок второй авеню.

В голове снова и снова повторяются слова Штерна: «Почему бы тебе просто не поговорить с ней?»

«Поговорить с кем?»

«Ты знаешь с кем».

Глава 11

Шесть дней.

Я лишь однажды проделала получасовое путешествие, чтобы повидаться с мамой в Броудвейтской тюрьме, шесть месяцев тому назад, и встреча эта произвела на меня такое жуткое впечатление, что больше возвращаться туда желания у меня не возникало. Тогда со мной ездил отец. Мы практически не разговаривали на извилистой дороге, проложенной среди полей, ни на автостраде, съезд с которой привел нас к тюрьме.

Сегодня ощущения другие, в белом автобусе с табличкой «БРОУДВЕЙТ» в маленьком окошке над ветровым стеклом. Я не пошла на работу, хотя суббота – самый прибыльный день. Даже не позвонила Джорджу, чтобы сказаться больной.

Сквозь мутноватое окно я смотрю, как небоскребы Майами – дрожащие в жарком солнечном свете – исчезают из виду. Поднимаю ноги, прилипшие к сиденью, подсовываю под бедра хлопчатобумажное платье. Кондиционера нет. Я закрываю глаза и мыслями сосредотачиваюсь на Штерне: идущий он него холод сейчас пришелся бы очень кстати.

Мы подъезжаем все ближе, и желудок уже в узлах. Наконец я вижу ее, возвышающуюся вдали: Броудвейт, тюрьма, где мама провела последние десять месяцев в ожидании судебного приговора.

Все замолкают при подъезде к тюрьме, словно боятся, что это ужасное место засосет в себя тех, кто посмеет подать голос. Я крепко закрываю глаза и вижу маму, какой хочу навсегда ее запомнить: длинные волнистые волосы, струящиеся по худенькой спине, длинные ноги (она бежит со мной по прибою), длинные пальцы (она ищет для меня ракушки или окаменевшие морские звезды).

Я не хочу, чтобы эту маму заменила та, что находится сейчас в тюрьме: мама, обвиненная в убийстве, с нездорового цвета кожей, в грязных, потных футболке и трениках, без океана волос.

– Ох, милая. Ливи. Это ты. Ты здесь. – Мамин голос хриплый, надтреснутый. Спортивный костюм великоват для нее, волосы обстрижены слишком коротко. Неровно. Обстрижены так, будто кто-то хотел, чтобы она выглядела насколько возможно отталкивающей и безумной. И она выглядит уставшей, старой и безумной.

Мама поворачивается к охраннице, чтобы спросить, можно ли обнять меня, и, получив разрешение, тянется ко мне и прижимает к груди. Не знаю почему, но я застываю в ее руках. «Привет, мама», – бормочу я. Это все, что я успеваю сказать, прежде чем сдаюсь, прижимаюсь к маме, обнимаю с такой силой, что боюсь сломать ей ребра. Моя мама.

Охранница пристально наблюдает за каждым нашим движением. Она обучена подозревать всех. Мама теперь должна спрашивать разрешение на все: сходить в туалет, принять душ, послушать музыку. Она писала мне об этом в каждом из трех писем. Еще она написала, что руки у нее иногда сильно трясутся, и писать ей тяжело, и здесь нет рояля, так что она не может даже мечтать о том, чтобы на нем поиграть.

Теперь от нее и пахнет иначе, когда мы стоим, крепко прижимаясь друг к другу: не сладкой плюмерией, и имбирем, и океаном, но чем-то затхлым, едким, много раз продезинфицированным, как больничный коридор.

Охранница кивает ей, стоя у двери.