Записки из Города Призраков

Я поднимаю листки с кровати и быстро просматриваю их. Старые рисунки времен средней школы и начала старшей: наш старый дом, наш милый старый пес, Коуди, набросок к портрету мамы, который я как-то сделала в День матери, Райна на берегу с водорослями вместо волос.

– Рыться в чужих вещах нехорошо, Уинн. Это мои личные вещи. И ты не должна в них рыться!

– Но, – она начинает всхлипывать, – мне не хотелось спать и-и-и я нашла их случайно. – Она смотрит на меня большими щенячьими глазами, прижимая одеяло к груди. – Я уже извинилась, так что теперь ты нарисуешь меня? Я больше никогда не буду этого делать, крест на сердце или чтоб мне сдохнуть. Кимми научила меня этому вчера, хотя мама думает, что это некрасиво, – говорит она гордо, накручивая одну кудряшку на пальчик.

– Я… я действительно устала, Уинни. – Я складываю листы, убираю их в глубины стенного шкафа.

– Пожалуйста? – Уинн чуть не рыдает, а мне вдруг вспоминается совет доктора Левина, такой неожиданно уместный: «Продолжай рисовать карандашом или углем – пока ограничься черным и белым».

Я поворачиваюсь к Уинн.

– Хорошо, Панда. – Я поднимаю ее на руки, хихикающую, укладываю на плечо. – Я тебя нарисую, но сначала тебе придется вернуться в свою кровать.

По пути я достаю блокнот для рисования и угольный карандаш из моего ранца для книг и несу ее в спальню с розовым ковром. Включаю ночник в форме божьей коровки. В сумраке мне кажется, что все укутано туманом: и линии, и углы, так что поначалу мне приходится вспоминать, что и где. Уинн спрыгивает на кровать, забирается под одеяло, окруженная множеством набивных игрушек. Я раскрываю блокнот на чистом листе.

– Ты готова, Уинн? Потому что ты не сможешь двигаться, как только я начну.

Она прижимает набивную панду, которую я ей подарила, к груди, целует в нос и говорит ей, очень серьезно:

– Все будет хорошо, Панда. Тебя ждут сладкие сны, и я все время буду с тобой.

Так ей иногда говорит Хитер, если Уинн слишком испугана, чтобы заснуть. Я задаюсь вопросом: может, она научилась этому на собраниях группы поддержки, где встретила папу? Может, все, кто посещал эти собрания, жили с «эмоционально нестабильными» людьми и им требовался кто-то, чтобы заверить их, что они не останутся одни до того, как уснут?

Уинн смотрит на меня, сияющая, улыбаясь во весь рот, демонстрируя дыры от трех выпавших молочных зубов.

– Готова!

Я начинаю водить карандашом по листу; первые движения натужные, я не доверяю своей руке, глазам, линиям на белой бумаге. Но потом, когда я уже нарисовала клубничный овал ее лица и перехожу к широким, с бахромой ресницам, глазам, носу-пуговке, кукольному рту, со мной происходит чудесное превращение. Как случалось и раньше. Прошлое, настоящее и будущее сливаются в одно длинное, наполненное терпением, спокойное мгновение, когда все, кроме рисунка, не имеет ровно никакого значения.

Я перестала замечать апельсиново-яблочный запах комнаты Уинн, фотографии Уинн и Хитер, которые, надев рукавицы, держались за руки перед гигантской пирамидой тыкв где-то на Севере, фотографию улыбающегося, с серым лицом, отца Уинн, прикрытую стеклом и втиснутую в гладкую деревянную рамку, маленькие воздушные шарики, нарисованные в двух углах. Я перестаю замечать все, кроме множества линий и теней, которые переносят Уинн – наконец-то спящую, тихонько посапывающую – на лист бумаги передо мной. Закончив рисунок, целую девочку в лоб.

Вернувшись в свою комнату, приваливаюсь к деревянному изголовью кровати и позволяю руке зависнуть над новым чистым листом. Пытаюсь вспомнить мамино лицо, каждый квадратный дюйм ее кожи, тени скул, точный изгиб челюсти, кончик носа, который, по ее мнению, очень уж напоминал картошку, форму ушных раковин, падающие на спину волосы. Но получается не очень. На образы накладывается мама из Броудвейта – мама из Серого пространства – с обстриженными волосами, торчащими над ушами, едва достающими до шеи. Я делаю несколько набросков, серые мешки под глазами получаются огромными, пугающими, неправильными. Еще одна попытка. Еще. Все не так. Лицо расплывается. Оно ушло в другую реальность. Где тишина. Место, где не существует искусства.

«Да только, – напоминаю я себе, – не существует Серого пространства. Оно не может быть реальным».