Записки из Города Призраков

Порядок – это то, что мы обращаем в явь: инстинкт, вбитый в наши лягушачьи мозги, чтобы помочь нам не опускаться на все четыре конечности, даже если вокруг нас царит хаос, пытающийся сбить нас с ног, отправить в бездонное Нигде, в Серое пространство.

Люди умирают. Иногда они умирают слишком рано. И тогда горе едва не сокрушает все.

Едва. Но потом приходит осознание, что жить все-таки стоит, даже для того, чтобы еще раз вдохнуть очень специфический запах твоей матери, запах, который ты ощущала, когда она вечером наклонялась над тобой, прежде чем ты засыпала, и рассказывала тебе снова и снова о том, что делало человека свободным, и что ты создана для чего-то, и ты поймешь, для чего именно, пусть на это уйдет немало времени, пусть даже твое предназначение – запомнить эту историю и рассказать ее или сохранить.

Ты помнишь, как это важно – жить, потому что есть любовь, даже если ты не можешь прикоснуться к ней руками или губами. Есть любовь.

– Лив! – Хитер зовет меня, стоя у лестницы с Уинн на руках, покачиваясь взад-вперед в сверкающих розовых туфлях без каблука.

– Почти готова! Почти! – Я наклоняюсь через перила. Мои волосы – влажное месиво, мое платье наполовину надето, краска все еще пятнает мои предплечья и локти: я забыла оттереть ее в душе.

Хитер выглядит прекрасно. Я – как чучело: ненакрашенная, туфли провалились в какую-то загадочную черную дыру, образовавшуюся среди развалов одежды на полу моей комнаты (кто знает, что еще я обнаружу в ней, если действительно начну искать); тюбики с краской разбросаны по подоконнику, картина, над которой я работаю очень медленно весь прошлый месяц, с тех пор, как первый раз навестила маму, на мольберте блестит красно-коричневым, зеленым, ярко-желтым, олифой. Всякий раз, заканчивая картину, я отвожу ее маме. Она уже начала шутить, что за неимением другого места я использую ее комнату вместо выставочной галереи.

– Я еду в церковь, – говорит Хитер. – Моя сестра ждет в машине, а твой отец уже там. – Она улыбается, улыбка счастливая и нервная. – Скоро увидимся.

– Ско-о-оро уви-и-идимся, Ли-и-иви, – пищит Уинн.

Я сбегаю вниз. Подобрав платье, чтобы не запутаться в подоле, беру Уинн на руки. Повязки с меня наконец-то сняли, и я только привыкаю к шрамам, выступающим и розовым, и пытаюсь найти способ превратить их в нормальную кожу. Райна говорит, что с ним я выгляжу «круто». Пэм, моя новая психотерапевтша, которая чем-то напоминает восторженную, повзрослевшую, познавшую прелести йоги и хиппизма Райн, говорит, что физическое тело – идея себя, что-то вроде шрама: недолго существующая складка времени, мимолетное связующее энергии и сердца, преходящее, теряющееся в вечности.

– Мама-сэндвич, – шепчу я на ушко Уинн, и она так заразительно смеется, будто никогда не слышала ничего более смешного. Мы наклоняемся к Хитер, я подаюсь правее, Уинн – левее, и мы одновременно целуем ее в обе щеки. Он нее пахнет медовой росой и лаком для волос.

Я опускаю Уинн на пол, и она продолжает вертеться, восхищаясь блеском своих туфелек с забавными помпонами.

– Тебе нужна помощь? – спрашиваю я Хитер. – С платьем, автомобилем, чем-то еще?

– Как смотрится мой макияж? Все хорошо? Мои волосы… они не растрепались? Может, распустить их? – спрашивает она, касаясь пучка на затылке, которые держат воедино заколки с жемчугом, и всматривается в мое лицо, боясь увидеть: «Ох, ох, ты все сделала неправильно».

Снаружи ее сестра нетерпеливо жмет на клаксон. Хитер глубоко вдыхает.

– Я просила ее не приезжать, – говорит она. – Я уже опаздываю, а от нее столько суеты.

Я совершенно уверена, что папа сейчас нервно меряет шагами какую-нибудь комнату в церкви, все от нервов. Вчера перед обедом он час репетировал со мной ответы на вопросы священника.

– Ты выглядишь идеально, – заверяю я ее, понимая, что именно этого ей хочется. Совершенства. Порядка. И в этом нет ничего плохого.

– Не думала я, что буду так нервничать. – Она смеется, выдыхает, качает головой. Одной рукой поправляет платье на груди, другой хватает руку Уинн. – Ты успеешь к четырем?

Я киваю.

– Буду стараться.

Несколько минут спустя, когда я уже в своей комнате, надела туфли и накладываю последний слой блеска для губ, раздается трель дверного звонка. Я поправляю мамину серебряную подвеску, чтобы та легла точно посередине, и спешу вниз, чтобы открыть дверь.

– Оливия Тайт, – говорит он, во фраке, привалившись к дверному косяку. Проводит рукой по густым, светлым волосам, оглядывает меня с головы до ног. Шумно сглатывает слюну, прежде чем продолжить. И может вымолвить всего лишь: – Вау… Я хочу сказать. Вау.

По какой-то причине я в этот момент могу думать только об Уинн, о том, как она верещит, пребывая в крайнем волнении: «Вау-вау-вау-вау-вау». Конечно же, я начинаю смеяться, глупо улыбаюсь, смущаюсь, делаю шаг к нему.

– Остин Морс.