Записки из Поднебесной

На площади у вокзала мы съели - в последний раз! - по пекинскому шашлычку, обильно обсыпанному пряными специями красноватого цвета. Прощай, увлекательная и многообразная китайская кухня! Сейчас, в Петербурге, я понимаю, что в Китае осталось не только мое сердце (см. главу "Китайские девушки"), но и желудок тоже. Китайцы придают несравненно большее значение вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о чем мы беседовали в Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется о еде. И, надо сказать, китайцам есть чем гордиться в этой области. Если привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом уже очень трудно; но, правда, и привыкнуть нелегко. Сколько раз, с унынием разглядывая кусок белого и совершенно пресного теста, принесенный нам в качестве хлеба в ресторане, я вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного хлеба не допросишься!".

В поезде ностальгическое настроение, охватившее меня в последний день, еще усилилось - я еще не покинул Китай, а уже начинал по нему тосковать. Давно уже пропали за окном пекинские небоскребы, показались поля, только начинавшие зеленеть, и реки, почти уже успевшие пересохнуть. Солнце садилось, тускло и багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном городе. Скоро начало темнеть; в сгустившихся сумерках уже невозможно было различить за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и пили вино, "Великий Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь, и в небе проступили яркие созвездия, несшиеся вслед за нами над лугами, каналами, уходящими вдаль, и темными деревьями на горизонте. Я так и не увидел того Китая, который я предвкушал с таким нетерпением - Китая, расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета; но то, что я увидел, было не менее удивительным и поэтическим. Нельзя было сказать, что я обманулся в своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что действительность их превзошла. Слишком уж по-разному выглядят цивилизации вблизи и издали, во временной и культурной перспективе. Трудно было сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне в низкую, постыдную дверь опыта, и то, что вошло в золотую дверь воображения. Но все-таки что-то связывало эти два очень разных Китая; теперь, когда непосредственные впечатления, отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться в моем сознании с художественными, литературными и историческими аллюзиями, у меня стал складываться новый образ этой грандиозной цивилизации, не такой уже цельный и непротиворечивый, более пестрый, но зато и более богатый и содержательный.

Когда на следующее утро наш самолет взлетел над Харбином, я снова, может быть, в последний раз, взглянул на причудливые китайские домики с карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который находился на другой стороне земного шара, и от которого, тем не менее, нас отделяло всего около шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу же по прибытии в Хабаровск; самолет на Петербург отправлялся только на следующий день. Переночевав в гостинице неподалеку от аэропорта, мы пошли наутро осматривать город, показавшийся нам на удивление чистеньким и аккуратным после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия - на улицах нам то и дело встречались дети, кошки и собаки, на дорогах были одни только японские машины, оснащенные, в отличие от китайских, непривычным правым рулем, и через весь городской центр двигалась шумная процессия кришнаитов, одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан. Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что восточные религии лучше наших - там правда "какая-то неприкрытая". Да, конечно, отвечал я ей, что поделаешь, в христианстве она плащаницей прикрыта.