Записки из Поднебесной

Я почти ничего не знал о Китае. Мое сознание проникнуто совершенно непоколебимым европоцентризмом, оно просто покоится на этом фундаменте. В европейской культуре я всегда чувствовал себя, как дома, и мне никогда не приходило в голову искать каких-то новых художественных ценностей и значительных творческих достижений вне того мира, который называется Западом. Неожиданное устремление Гете к восточной поэзии мне всегда казалось просто причудой, хотя в отношениях Гете к Востоку не чувствуется ничего романтического. В них почти нет ощущения какой-либо особой экзотичности того мира, который и для него открылся впервые, это совсем не то бегство от серой, трезвой, унылой действительности, которое было литературной модой очень долго и рецидивы которого встречаются даже у Флобера. Но мне всегда все это было непонятно. Я мог понять желание Пушкина раскрасить свою поэзию всеми цветами радуги; он с полной серьезностью восстанавливает восточный колорит в своих "Подражаниях Корану" или в таких произведениях, как "Стамбул гяуры нынче славят". В этой страсти коллекционера (в собрании которого есть также совершенные подражания и Данте, и Шекспиру, и Гете, и Библии) я всегда видел что-то близкое к архитектуре Петербурга, в которой чрезвычайно смело, а иногда и просто дерзновенно цитируется все мировое искусство в целом (причем в обоих случаях это качество, отмечаемое всеми, было поводом как для положительных, так и для отрицательных оценок - скажем, Белинский за эту "всемирную отзывчивость" именовал Пушкина Протеем, тогда как Владимир Соловьев за то же самое называл его хамелеоном). Эти две грандиозные попытки собрать воедино и переосмыслить всю предшествующую культуру были, наверное, единственными в художественной истории (пожалуй, в этом ряду можно назвать еще только Баха с его уникальным экспериментом воссоздания самых различных художественных манер в сборнике "Хорошо темперированный клавир", этой энциклопедии музыкальных стилей). Но в таких случаях чуждые культурные явления всегда все-таки переплавляются в свой собственный, особый сплав. Пушкин писал о Жуковском, что его перевел бы весь свет, если бы сам он менее переводил; он охотно претворял в своей поэзии различные культурные слои (хотя и говорил при этом, что "европеец и в упоении восточной роскоши должен сохранить вкус и взор европейца"), но никогда не воспринимал такую свою деятельность как перевод; его "Сцена из Фауста" - это Пушкин, а не Гете. Восточная поэзия отражена в пушкинском творчестве как раз в той пропорции, в которой она и была представлена в сознании обычного культурного европейца того времени, то есть в чрезвычайно малой. Китайской поэтической традиции, насколько я знаю, в нем нет вообще. Вполне естественно, что и мне казалось, что никакой литературы в Китае нет и не было; художественное же, изобразительное творчество Китая меня иногда привлекало, но воспринималось при этом как нечто чрезвычайно однообразное. Их "Великая стена", грандиозная постройка, протянувшаяся на семь тысяч километров, всегда казалась мне символом человеческой глупости, может быть, даже главным ее средоточием, некой квинтэссенцией, глупостью в химически чистом виде. Флобер, которого человеческая глупость настолько раздражала, что он в конце концов стал получать острое удовольствие от своего раздражения и превратил это захватывающее ощущение чуть ли не в главный источник творческого вдохновения - Флобер в своем последнем произведении дал некий свод, энциклопедию глупости во всех ее проявлениях. Он заставляет своих героев в этой книге заниматься садоводством, анатомией, историей, археологией, литературой, спиритизмом, философией, гимнастикой и религией - и все это для того только, чтобы с наслаждением ткнуть их носом в их полную беспомощность и непроходимую глупость. Но бесконечно огораживать свои владения (Бювар и Пекюше живут за городом) он их все-таки не вынуждал - видимо, даже для Флобера это было слишком.