Записки из страны Нигде

О своей приверженности традиции поэт сам говорит в стихотворении «Мой дух поэзии», а в стихотворении «Певцам» прямо заявляет: «Фортепьяно поет древним чжэном».

Еще один традиционный мотив, который я улавливаю, при всем  моем малом знании традиционной китайской поэзии, - это стремление лирического героя раствориться в мире, его воссоединение с пейзажем, его желание стать одной из ключевых фигур, которая как бы описывает весь пейзаж в целом:

Взойти на высокую гору –
Стать радующейся солнцу лилией.

Взмыть в небо –

Белым голубем с верностью в сердце.

Заплутать в лесу –

Чутким быстроногим оленем.

На морском берегу

Превратиться в безмолвную раковину.

(«Жажду»)

Возвращаешься?
Переправой буду, тебя ожидающей.
Возвращаешься?
Лодкой буду, тебя принимающей…

(«Ночная запись»)

Хочу тебе оставить сердце,
Не знаю, может, станет облаком чудесным.
Хочу тебе оставить жизнь,
Не знаю, может, станет синевой небес…

(«Прощаюсь с Тибетом»)

Вместе с тем практически каждый образ его поэзии неоднозначен, потому что часто невозможно однозначно определить, к кому обращены стихи или кого имеет в виду поэт: родину, возлюбленную, святыни Тибета, самого себя. Куда он так рвется всей душой – в сон, в Париж, домой на родину или, может быть, в иную жизнь, в смерть. Что подразумевается, например, в стихотворении «Про себя»?

Снежная гора,
Твое молчание и стойкость
Позволяют одинокой душе моей найти родину…

Иногда путь домой, при повторном, при третьем прочтении стихотворения вдруг начинает напоминать не безмятежное возвращение в свою квартиру после комфортного путешествия на самолете, - а некое путешествие в запредельное, в сон, в инобытие, в другую жизнь после смерти, где герою предстоит воссоединение с возлюбленной:

Среди унылых дорог
По какой - быстрее домой?

В стихотворении «Горящий светильник» упоминается

...Храм любви, в котором мы
Помолимся о встрече, -
За краем лет, за гранью бед,
За весь наш свет –
На весь тот свет.

Три последних строки – наверное, единственная  яркая стилистическая русская аллюзия на весь сборник, и это – отсылка к (наверное) единственному русскому поэту двадцатого века, так же приверженному четкости, однозначности, обязательности образов, - к Марине Цветаевой. Вот прямо слышу ее голос:

Дай мне руку - на весь тот свет!

Париж для нее – такая же чужбина, как и для лирического героя Чжан Цзыяна, и путь на родину такой же путь разлуки с возлюбленным, такой же путь к смерти, к ино-бытию. Здесь все точно.

Под конец - стихотворение, которое я бы назвала любимым:

Ветряные колокольчики на стрехе пагоды
Жду ветра.
Так спокойно ждут.
Изгородью – перед взором –
веревочки, на них
бирки со строками молитв –
 как глаза, устремленные в небо.
Стоишь перед Буддой,
будто слышишь святые слова.
И вдруг – в твоем сердце – волна.
Откуда?
Ты сам – тот ветер,
которого ждут! 

Утоление голода

00:00 / 15.03.2019

Когда-то я говорила о том, что фэнтези стала для меня «территорией свободы». Литературным пространством, где не требовалось ни следовать принципам социалистического реализма, ни писать непременно о том, что «сам знаешь и пережил», т.е. создавать произведения на основе личного жизненного опыта. Понятно, что жизненный опыт у меня был довольно ограниченным (да и сейчас, в общем, он не включает в себя многие необходимые пирату/индейцу/космическому волку и т.п. вещи, например, я ни разу не летала в космос и не застрелила ни одного человека из базуки, хотя, возможно, мне и хотелось… господи, да я даже не курю!). Социалистический реализм тоже большого простора для воображения не предоставлял.

Соцреализм последних лет брежневской эпохи не устраивал меня в первую очередь тем, что и сами персонажи превратились в маленьких людей с крошечными жизненными целями, и ставки у этих людей тоже были крошечные. Совсем как перспектива моего тогдашнего гипотетического карьерного роста: от корреспондента заводской газеты я могла бы в идеале дорасти, лет за двадцать, до редактора этой газеты, от ставки в сто рублей – до ставки в сто шестьдесят.