Записки из «Веселой пиявки»

Списки, списки. Еще школьником, лет с девяти-десяти, завел я блокнотик и ежеутренне вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или видов конных экипажей, или этих таинственных и манящих (l’esprit mal tourné, увы) штучек из женской одежды — модести, канзу, спенсер, фишю, эшарп — или синонимов слова «счастье».

Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, я подсмотрел их в каком-то солидном собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Порядок! Вот что завораживало в этих бесконечных перечислениях. Особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка запланированных дел тех, что уже выполнены, или переписывание того, что выполнить не удалось, на страничку следующего дня. Привела эта привычка к результату весьма печальному: я напрочь забывал сделать то, что по какой-то причине в список не попало. Ну как тут не вспомнить историю о том, как бог всяческих наук Тот (ну который с клювом, посохом и анхом) явился фараону Тамусу и предложил одарить народ Египта письменностью — тогда, мол, египтяне станут один другого мудрее. Но фараон от этой милости отказался: умение писать (составлять всяческие списки!), сказал он, сделает людей забывчивыми, полагаясь на записи, они перестанут упражнять свою память, и это приведет к беде.

Списки, списки. При отсутствии мыслей — если и промелькнут случаем, то легкие, невесомые, как чесночная шелуха, — так славно перебирать эти четки, пощелкивать штакетинами бесконечного забора, тянуть, бубнить, жевать, считать белых овец в ожидании тихого сна... Там безопасно, покойно, уютно — словно в толпе, в тесных объятиях большинства. Каково было читать: «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды». Сам Господь via Моисей наказывает. И вот, наперекор, гонишь покой и уют, даруемые толпой, чтобы писк твой услышали, — ведь пронять, пробудить, подхлестнуть к действию может только голос одиночки, а общий рев разве что напугает и загонит в нору. Ай-ай, сколько беспокойства от этих мудрецов. «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я? И если не теперь, то когда же?» — сказано еще во времена Второго Храма. Храма нет, а мысль живет в недосягаемой простоте своей, упорно до настырности лезет из всех щелей. Спасу нет.

Ну да ладно. А что еще завораживало? Как ни странно — просто фразы, просто строки, никакой мудростью не нагруженные. С нежного детства помню: «Пуля расплющилась о кирасу де Муи». Или: «Мальчик был маленький, а горы были большие» — или в другом порядке, сначала горы, потом мальчик? Это Манн, не Томас, а Генрих, о своем тезке Генрихе Наваррском. Или совершенно библейское: «В начале были пряности» — так Цвейг начинает новеллу о Магеллане. А еще застряло в памяти что-то про мальчика, который смотрел, как прилетают и улетают самолеты, — откуда это, уж не вспомнить, а мальчика вижу до сих пор. Или совсем уж случайная строка химического нобелиата и по совместителю стихотворца и драматурга Роалда Хофмана: «Если когда нибудь состарится красота, у нее будут твои прямые седые волосы...» — пленила и тихо дремлет в какой-то каморке памяти рядом с немудрящим «все острова похожи друг на друга» — тоже нобелиата. А «Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме» дружно мучают неразгаданностью: почему на воде, почему в птичьем гаме?

Но я о другом. В Книге Товита — очень похожа на волшебную сказку, читать страшно интересно, всем рекомендую — напал я на такое место: «И сказал ему [Товию] отец [слепой Товит]: иди с этим человеком [на самом деле ангелом Рафаилом в камуфляже]; живущий же на небесах Бог да благоустроит путь ваш, и Ангел Его да сопутствует вам! — И отправились оба, и собака юноши с ними». Ну, думаю, и какова тут роль собаки? Читаю, читаю, действие разворачивается увлекательное, Товия успел жениться, получить хорошее приданое от тестя да еще много талантов серебра от должника Товита и уже замыслил домой возвращаться — а о собаке ни слова. Наконец тронулись они в обратный путь — и, вот: «за ними побежала и собака». А дальше, до самого конца, о собаке опять ничего. Словно и не было ее вовсе. Но я-то исключительно из-за нее всем этим заинтересовался. Вот и спрашиваю я автора, зачем он ввел в свое произведение этого пса?

Не дает ответа.

Ответа на лукавый вопрос:

«Что появилось раньше — курица или яйцо?» — казалось бы, тоже нет. А я нашел его буквально в самом начале, в первой главе Бытия: на четвертый день творения сотворил Бог «всякую птицу пернатую по роду ее» — стало быть, и курицу, а отнюдь не яйцо...

Ладно, оставим кур, мы о собаке говорили. Вот что написал мне мой добрый друг Рафаил из города Иерусалима.