Записки хроноскописта

Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения — есть такое скучное выражение — резко изменилась в северной части Африки за последние три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства западным дорогам, из которых главная — во всяком случае, наиболее важная для нас, начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в истории завоевания европейцами Западной Африки… Но сейчас я думал о другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей статуэтки.

Я хорошо представлял себе саванну сахельского типа, преобладавшую в Сенегале, помнил о песчаных «проплешинах» у городков Тивауань или Луга… Сахель — это саванна с растущей пучками травой и раскидистыми акациями; а проплешины — они дело рук человеческих, это земли, погубленные арахисом, который французские предприниматели, ничем не удобряя почву, из года в год сажали на одном и том же месте.

Нет, золотому человеку пришлось перенести настоящий самум, сахарский, такой, как описан Елисеевым, или еще пострашнее.

Березкин, приехавший часов в десять, молча выслушал мои дополнительные соображения и со всем согласился.

— География — по твоей части, — сказал он. — Тут я — пас. Но если хочешь, можно дополнительно уточнить силу бури. Не в абсолютных показателях, конечно…

— Понимаю, и мы сделаем это. А потом напишем Мамаду Диопу. Хроноскоп не открыл всех секретов статуэтки, но зато навел нас на правильный путь. Я посоветую Диопу просмотреть изданные или рукописные книги арабских ученых и путешественников того времени. Пусть он обратится к архивариусам древних арабских городов, купцы которых поддерживали в средние века деловые связи с обитателями африканских саванн. Кстати, туркам не удалось захватить Марокко, и в конце шестнадцатого века именно оттуда уходили в Судан караваны, снаряженные арабскими купцами…

— Аль Фаси, — вспомнил Березкин. — Тот самый, у которого Мамаду Диоп пил мятный чай. Он может оказать неоценимые услуги.

— Да. Я тоже подумал о нем.

Глава шестая

в которой мы отправляем письмо Мамаду Диопу, а потом выдерживаем — вернее, не выдерживаем — бурный натиск Пети и деликатный — Брагинпева; под их коллективным нажимом мы посещаем… Музей изобразительных искусств на Волхонке; к чему привело это посещение, сказано в конце главы…

Письмо Мамаду Диопу я написал на следующий день после проверки песчаной бури, так сказать, «на силу» (подтвердился самум). Но ушло из Москвы оно несколько позже — задержали товарищи, переводившие письмо с русского на французский. Там же, где переводилось письмо, — в Советской ассоциации дружбы с народами Африки — я узнал, что на весну запланирована поездка в Сенегал и Мали, и, не советуясь с Березкиным, попросил включить нас в состав группы. Березкин к моей просьбе отнесся весьма благосклонно: теперь ему тоже хотелось побывать в Африке, хотелось, как и мне, увидеть город, у стен которого нашли золотую статуэтку.

Говорят, что ждать и догонять хуже всего. Догонять нам было некого, а вот ждать предстояло долго — и поездки в Африку, и письма от Мамаду Диопа, и каких-нибудь результатов его изысканий.

Ждать для нас, впрочем, не означало сидеть сложа руки: дела всякого рода всплывали постоянно, хотя нас перестал беспокоить Рогачев. Это случилось после того, как мы отказались использовать хроноскоп для расследования административной неурядицы, некогда происшедшей в институте. Я думал, что Рогачев перестанет со мной здороваться, но он все-таки кивает при встрече.

И потом, не забывайте о Пете Скворушкине. Из Ленинграда он вернулся раздосадованный тем, что венецианскую вазу, о которой говорил на Кавказе Брагинцев, отправили вместе с передвижной выставкой из Эрмитажа в Музей изобразительных искусств, то есть из Ленинграда в Москву. И Петя, таким образом, зря проездил, а он не желал терять ни одного дня.

Нас Петя намеревался затащить прямо на вернисаж, но мифический хостинский клад мало волновал нас с Березкиным. Однако дня через два позвонил Брагинцев и от своего имени попросил посмотреть венецианскую вазу. Я понимал, что звонок, так сказать, инспирирован неугомонным Петей, но отклонить просьбу Брагинцева счел неудобным и согласился.

Брагинцев и Петя ждали нас в палисаднике, у серых колонн, и сразу же провели в зал, где была выставлена ваза.

— Вот, смотрите, — полушепотом сказал Петя. — Разве не удивительное совпадение?