Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

Таким образом я узнаю, что некоторые лошади не любят бегать по вечерам. И хоть сейчас входят в моду ночные скачки, утренних скачек, насколько мне известно, не существует. Одним словом, этот чувствительный индивидуум не переносит присутствия толпы.

— Он трусит, как некоторые актеры, — говорят мне.

Заметьте, что он не любит также и одиночества. Ему очень, я сказал бы, даже слишком нравится общество кобыл. Во время скачек он так и старается пристроиться к одной из них. Говорят, такое случается. Досадно. Может быть, его следует кастрировать? Тренер заявляет:

— Ваша лошадка хорошо брала бы препятствия…

«Лошадка» звучит для меня весьма странно. Теперь его почему-то не называют скаковой лошадью. А раньше и речи не было ни о лошадках, ни о препятствиях.

Следует также добавить, что моя лошадь не любит бежать по сырой дорожке, но ее тонкие ноги не устраивает и слишком сухая дорожка, ей нравится вырываться вперед, но продержаться так весь заезд она не в силах — выдыхается к финишу; и ей нужен жокей, достаточно сильный, чтобы умерить ее пыл и держать ее в узде, но и достаточно уравновешенный, чтобы не злоупотреблять хлыстом, это противопоказано для чувствительных натур.

Чего только я не узнал, но, так же как это бывает с автомобилями, купленными по случаю в «безупречном состоянии», узнал слишком поздно.

Может быть, мне следовало посоветоваться с жокеем. Он-то должен знать, что у лошади за капризы.

— Между нами… что вы о ней скажете?

…Минутное колебание и затем:

— Ну уж, если между нами… я не хотел бы вас огорчать, мсье Бло… но она не бог весть что!

Задетый за живое, я возражаю:

— Однако тренер говорит…

— Ну, если вы верите всему, что говорят вам тренеры!

Весьма осторожно я передал тренеру мнение жокея.

— Ну, если вы верите всему, что говорят вам жокеи!

В конечном счете только по одному вопросу мнение жокеев и тренеров сходится, а именно что владельцы лошадей ничего в них не понимают.

Г. Живопись

Один я, может быть, еще и устоял бы. С Терезой же это было невозможно. Итак, я начал покупать полотна художников-абстракционистов. Помимо своей воли, без малейшей убежденности, скорее даже с недоверием. Пришлось подчиниться. Теперь, когда у нас появились деньги, мы с Терезой заключили молчаливое соглашение: она ничего не говорит мне о моей лошади, а я не касаюсь ее живописи… И все-таки у меня есть свои причины относиться с недоверием не только к абстрактному искусству, но и к живописи вообще. Много лет назад состояние моих родителей развеялось как дым из-за простой кавалерийской атаки. На первый взгляд трудно было бы обнаружить между этими двумя фактами прямую причинную связь, не принадлежи эта злосчастная кавалерийская атака кисти Мейссонье. Я бы не смог совершенно точно сказать, при каких именно обстоятельствах около 1860 года сей Мейссонье в пятнадцать лошадиных сил появился в нашей семье. Я знаю только одно, что знаменитое творение, из-за которого знатоки с огромным уважением относились к моему прадеду, чуть ли не целое столетие держало в рабстве моих родных. Лошадям знаменитого художника, которых, не останавливаясь перед расходами, страховали, реставрировали, дублировали, оказывалось гораздо больше знаков внимания, чем любому двуногому члену нашей семьи. Для того чтобы солнце не повредило сей неоценимый шедевр, гостиная, в которой он занимал почетное место, была все время погружена в полумрак, от чего моя бабушка впала в черную меланхолию и предпочла переселиться в куда более веселую комнату — в бельевую. Летом мой дед самолично отвозил полотно на площадь Опера, где оно хранилось в сейфе банка.

Когда разразилась первая мировая война, Мейссонье, занимавший почетное место в Салоне 1887 года и оцененный тогда в двадцать миллионов франков, порученный заботам доверенного лица, судебного исполнителя палаты депутатов, одним из первых отправился в Бордо. Войну он кончил в Бриве, в стенном шкафу одного из моих дядюшек. И хотя семье нашей пришлось пережить немало тяжелых дней, мысль продать Мейссонье показалась бы ей святотатством.

— Французская армия не продается, — говорил мой дед.

К тому времени, когда он скончался — слишком поздно, чтобы за картину можно было получить максимальную цену, и слишком рано потому, что мы еще не расстались со своими мейссоньеровскими иллюзиями, — акции знаменитого художника уже значительно упали. Но в момент раздела имущества (наследство оспаривали две ветви Бло) полотно котировалось еще так высоко, что перевесило мебель, серебро и столовое белье, от которых моим родителям пришлось отказаться, чтобы заполучить эту семейную реликвию. Когда же проклятая картина воцарилась наконец в нашей гостиной — в это время в моде был дадаизм, — цена ее камнем полетела вниз.

— Не волнуйтесь, — успокоил отца один из антикваров, — когда-нибудь она снова будет в цене!