Записки майора Томпсона. Некий господин Бло

Впрочем, разве кто-нибудь собирается нападать на нее? Администраторы отелей, хозяева ресторанов так и тянутся к нему в надежде глотнуть парижского воздуха[130], и мсье Топен с добродушным самодовольством принимает любого на своей собственной «кочующей территории». Хозяин ресторана произносит: «Ах!.. Франция!», и мсье Топен вторит ему: «Ах!» Затем его собеседник восклицает: «Ах! Париж», и мсье Топен отвечает: «Ах!» Разговор продолжается в том же духе: «Ах!» да «Ах!» Весь мир исчезает, остается один Париж.

— Ни один город не может сравниться с Парижем… Ни один, — говорит мсье Топен.

— Я жил, — уточняет итальянец, — на улице Ножнич…

— Ах, — вздыхает мсье Топен — на этой славной улице Ножниц! (Позднее он признается мне, что тут впервые узнал, что таковая существует.)

— Ла торре ди Айфеля!

— Ах! Эйфелева башня!..

— Фоли-Бержер!..

Патетический миг, и после очередного, но на сей раз куда более игривого «ах!» они подмигивают друг другу…

Преисполненный великодушия мсье Топен рыцарски заключает, растягивая слова:

— У каждого человека две родины: его собственная и Франция…

Однако пусть иностранец будет настороже, если только, поняв буквально это знаменитое выражение, он решит принять французское подданство. Ему быстро дадут почувствовать, что вторая родина далеко не то же самое, что первая, и, если ему что-нибудь не нравится:

— … В конце концов, Франция для французов!

Глава XII 40 миллионов спортсменов

В любое время года приятно побывать во Франции, но вы рискуете составить себе о ней ложное представление, если попадете туда с 1 по 25 июля. Один из моих первых приездов во Францию пришелся именно на этот период. Выехав из Гибралтара, я уже перевалил через Пиренеи, направляясь в Париж, как вдруг на перекрестке два жандарма преградили мне путь.

— Проезд запрещен! — объявили они.

Поскольку в то время я еще не избавился от английской привычки никогда не задавать вопросов, я повиновался, не спросив даже, чем вызвано подобное запрещение. Необычное скопление полицейских сил сперва навело меня на мысль, что готовится облава на какого-нибудь крупного бандита. Однако, увидев многочисленных зрителей, весело болтающих у дороги с конными жандармами, я пришел к выводу, что ожидаемое событие не должно носить столь драматический характер. К тому же я обратил внимание на колонну танков, стоявшую по другую сторону шоссе, на проселочной дороге, и совсем было решил, что идет подготовка к военному параду. Но нет, я услышал, как жандармский капитан сказал молоденькому лейтенанту-танкисту, который нетерпеливо похлопывал прутиком по сапогам (его солдат эта непредвиденная задержка огорчила куда меньше):

— Маневры там или не маневры, проезд закрыт.

В общем, было совершенно очевидно, что здесь никому не удастся проехать; ни французам в их танках, ни майору Томпсону в его автомобиле, ни даже важному господину, который высадил свою внушительную особу из не менее внушительной машины и услышал в ответ, несмотря на свой пресловутый пропуск: «Ничего не могу поделать, придется подождать, как и всем!», слова, которые мне пришлось не раз слышать впоследствии. Из всего этого я заключил, что всякое движение было приостановлено, дабы освободить путь президенту Республики и сопровождающим его лицам, но вдруг у всех разом вырвалось: «Едут!»

Это неожиданное множественное число заставило меня на минуту предположить, что глава государства должен появиться вместе с моими августейшими повелителями, гостившими в то время во Франции. Каково же было мое изумление, когда вместо ее и его величеств передо мной, отнюдь не величественно раскачиваясь на своих велосипедах, промчались в майках и гетрах невообразимо ярких расцветок и бесстыдно коротких трусах, едва прикрывающих их наготу, два насквозь пропыленных субъекта мужского пола, один вид которых должен был бы шокировать каждого уважающего себя человека. Тут со всех сторон мне принялись объяснять — хотя я ни о чем не спрашивал, — что эти люди, участники «Тур де Франс», должны по самым длинным дорогам на велосипедах проехать всю Францию и как можно скорее достичь Парижа, что показалось мне весьма странным. Но, в конце концов, англичанину, никогда не теряющему своей невозмутимости, не следует в таких случаях выказывать неуместного удивления. Случается, что и в Лондоне кто-нибудь из его жителей то ли по странной прихоти, то ли из любви к спорту появится на Пикадилли в красной blazer[131] и белых шортах, но было бы проявлением крайней невоспитанности оглянуться ему вслед. В стране, где правила хорошего тона требуют, чтобы людей видели, не глядя на них, каждый волен одеваться и поступать, как ему заблагорассудится, не боясь привлечь к себе внимание.