Записки маленького человека эпохи больших свершений

Он был моложе Русинова. Он вовсе не собирался умирать. Просто он нашел свой легкий кайф равнодушия ко всему, что происходит вокруг. В сущности, Париж мало что изменил в его жизни — лишь упорядочил его алкогольную эйфорию, ввел ее в разумные европейские рамки, лишил русского надрыва.

Глядя на Шанталь, Русинов думал о Софи. Она уже, вероятно, вернулась. В сущности, ему уже пора выйти из подполья. Она была так добра к нему, так нежна, за что же лишать ее удовольствия. У нее нет никакой вины ни перед ним, ни перед человечеством. Ее левый энтузиазм слегка занудлив, но, если сегодня вечером отвести ее на молебствия «Харе Кришны», она станет поклонницей Кришны. Может только в первые дни она будет еще сбиваться на молитве: «Мао-Кришна, Мао-Кришна, Кришна, Кришна, Мао, Мао…» Однако товарищи из дружного коллектива «Харе Кришны» поправят ее, и она забудет светлое имя кровавого председателя…

Надо ей позвонить… Мысль о том, что каждый разговор из дома стоит здесь тридцать сантимов, усложняла для Русинова и без того щепетильную здешнюю жизнь. Он решил попросту двинуться в центр и поискать ее на работе, в туристическом агентстве возле эспланады Инвалидов.

Она была на месте. Ему стало стыдно, нет, скорее, все же неловко, когда он увидел, как она рада ему. Она торопливо рассказывала что-то о путешествии, об атцеках, о мальтеках, о тамошней непонятной жизни, совсем непохожей на нашу. Об их нищете, да, нищете и проникновении американского капитала. Она произнесла это, впрочем, без уверенности, на всякий случай, да он и не ждал от нее никаких выводов — бедная девочка летает по свету, видит непонятную, такую далекую от нее жизнь — спасибо, есть хоть еще эти слова, эти пригодные на все случае жизни формулы, которые помогают ей защититься от непонятности и бессвязности впечатлений — нищета, проникновение капитала…

Вошел ее шеф и неожиданно предложил Русинову работу — ездить с тургруппами, путешествовать, чуть-чуть переводить, чуть-чуть улаживать дела, чуть-чуть зарабатывать при этом, конечно…

Русинов сказал, что он подумает, а она была рада, что у него будет такая работа, рядом с ней, привязанная к Парижу…

Обедали у нее дома, а потом Русинов повел ее на молитвенный вечер в «Харе Кришну» и там, наблюдая, как она танцует, робко подпевая: «Харе Кришна, Харе Рама», — он вдруг сказал, неожиданно для самого себя: «Опиум для народа. Проникновение капитала…»

И тут же пожалел о своих словах, увидев на ее глазах слезы, тут же раскаялся, гладил ее спину весь молебен, а потом даже повел ее в кино (очень дорого, недопустимая роскошь в этом городе, страшное мотовство).

Назавтра он снова без цели бродил по городу, по излюбленным своим эмигрантским кварталам, за Рошешуаром и в Бельвиле… Проходил по темным коридорам, где черные лица сливаются с мраком, забирался во дворы и перенаселенные шанхаи, а потом вдруг на одной из убогих, обшарпанных дверей увидел дощечку с именем — «Размик Хачатрян». Так звали старшину со склада ПФС, еще во времена солдатской службы Русинова. Может быть, это он и есть, тот самый Размик, вернувшийся с эчмиадзинских задворков в парижские трущобы. Войти вот так и сказать: «Размик, ахпер-джан, бареф!» И окажется — не он. Нет, нет, куда лучше выйти на бульвар, сесть на скамейку и проиграть все не спеша — и эту встречу, и то, что было в Армении, в армии, в юности, он ведь тогда женился на ростовской беленькой шлюшке, тот Размик, а она пошла однажды искупаться в городском бассейне (подумать только, жена эчмиадзинского армянина пошла купаться — в купальнике, в бюстгальтере и трусах, конечно, но все равно, голая под трусами и бюстгальтером, о, позор, о шлюха, — развод!). Кстати, чем она занимается здесь, твоя жена, Размик, тутошний Размик с Барбес — может, и правда стоит на бульваре Клиши, бренчит ключами на Сен-Дени и рю Блондель, пособляет мужу поддерживать уровень?

Русинов увидел в тот день много странных вещей. Впервые в жизни он увидел настоящую биржу, биржевых маклеров, которые орут, как сумасшедшие, и поднимают пальцы, и звонят куда-то, и машут руками. Он видел в здании биржи мемориальную доску биржевых маклеров, павших в годы войны с оружием (или чем-то еще) в руках (такая же точно стоит на «Мосфильме», и в Доме журналистов, и в московском ЦДЛ). Он видел испанку-нищенку, индуса-музыканта и красивую таитянку. Он стоял добрый час на станции метро «Одеон», зачарованный музыкой, долетавшей из длинных сортирно-крысиных переходов. В одном играла флейта, а в другом скрипка, весело-печальная музыка, глубоко под землей… Иногда вместе с музыкой до него доносился шорох атлантической волны, и звук этот сливался с плеском весла, долетавшим с верхневолжского озера Пено.