– Имя. Звание.
– Старший матрос Федотов. Александр.
– Как давно в палате?
– Неделя.
– Почему Умаров покончил жизнь самоубийством? Соображения есть?
– Сам не могу понять. Не знаю.
– Не знаешь? Ну-ну. Зачем ты его бил?
– Его никто не бил.
– Не бил. Точно? Ты сколько отслужил?
– Два года.
– Подгодок значит. И не бил?
– Никак нет.
– А вот Семён говорит, что бил. Что скажешь?
– Никак нет, товарищ капитан второго ранга.
– До тебя кто на твоей кровати спал?
У меня ёкнуло в груди.
– Не помню точно, по-моему – узбек… То есть – Умаров.
– Ты его с кровати согнал?
– Не помню. Он сам перешёл.
– Не помнишь, – следователь усмехнулся. – Вы до чего парня довели! Кто его больше бил: ты или Семён! Сейчас решается, кто из вас пойдёт пособником, а кто главарём. Отвечай, быстро!
– Мы не били.
– Ты знаешь, что бывает за дачу ложных показаний?! – следователь подался вперёд, привстал на стуле и обеими руками широко упёрся в тяжелый дубовый стол.
– Мы не били… – перед глазами у меня всё поплыло.
Некоторое время следователь испытующе глядел мне в глаза, а потом опустился на стул и начал чиркать что-то в своей тетрадке. Потом после каждого моего ответа он делал у себя какие-то пометки. Мой мозг работал на выживание. Следователь спрашивал, а я отвечал: кратко, стараясь никого не заложить и самому не подставиться.
Два дня нас по очереди мурыжили, а на третий день пришло известие, что нашли предсмертную записку Умарова. Он её написал на узбекском, ещё день её переводили на русский. Этот день – самый длинный день в моей службе. К концу дня стало известно, что написал узбек. Он просил никого не винить, сказал, что сделал это потому, что ему стыдно возвращаться в аул после того, как получил триппер за двадцать пять рублей, в поезде. Никого из нас он в записке не назвал. Вот тебе и узбек-«сапог». Поступил как мужик, никого не подставил. Одно слово в его записке могло сломать каждому из нас жизнь.
Вася
Если вам кажется, что ситуация улучшается, значит, вы чего-то не заметили.
(Следствие второго закона Чизхольма)