Записки мелкотравчатого

Мы подвинулись еще версты на три вперед; Синие кусты показались в полном объеме и начали уходить от нас налево; стоя посреди графской степи, они являли из себя что-то вроде оазиса среди плоскости, усеянной небольшими курганчиками, на которых, подобно коротким тумбочкам сидели сурки. Мы ехали рубежом; направо от нас были земли, так называемые владельческие, налево бесконечно тянулась графская степь, там-сям появлялись отдельными полосками соры, ближайший к нам был не что иное, как редкий бурьян, а дальние, сливаясь в одну гряду, обманывали глаз и казались сплошным и густым лесом. Глядя на Синие кусты и следуя рубежом, мы подъехали к Козихе, то есть к круглому, заросшему мелким кустарником болоту, которое лежало во владельческих угодьях и упирало в графский рубеж. Это болото названо Козихой потому, что тут некогда обитали дикие козы, а теперь выплаживается в нем большое количество журавлей, гусей и другой дичи. За болотом направо показались Дроновы хутора, то есть место нашего пристанища. Надобно было продвинуться еще с версту вперед, повернуть направо и быть дома. Тут, на краю, так сказать, желанного берега, нас ждало то явление, кторому надлежащее название предоставляю дать горячим охотникам.

На рубеже, в том месте, откуда шла со степи дорога к хуторам, мы увидели столб с черной доской. Подле столба два человека о чем-то горячо разговаривали: один из них, пеший, стоял и слушал, — вершник что-то объяснял ему, показывая рукой в разные стороны; наконец он тронулся резкой рысью в степь, часто оглядываясь и зорко осматривая наш поезд. Пешковой пошел к нам навстречу. В нем мы вскоре узнали Артамона Никитича, который на рассвете дня отправился с передовыми для занятия квартир. Трудно было угадать, что спешил он нам сообщить, но, судя по этой дальней встрече, нельзя было сомневаться, что шел за делом.

— Ну, что? — произнес граф на таком расстоянии, с которого можно было слышать слова и обозреть до крайности озабоченную физиономию его камердинера.

Вместо ответа Артамон Никитич снял шапку и, не прибавляя прыти, тем же мерным шагом подошел к экипажу.

— Что скажешь? — повторил граф, ожидая слышать непременно что-нибудь новое.

— Что, ваше сиятельство, плохо… вышел нарочно, чтоб встретить вас… — начал Артамон Никитич.

— Как плохо? Что такое? Что случилось?

— Да у нас, слава Богу, все благополучно… только вот это обстоятельство как вам покажется? — добавил камердинер, показывая на столб с черной доской.

— Что там такое? Что за доска?

— Помилуйте, такое строгое запрещение на все, что, кажется, птице чужой не перелететь за межу! По осени вот уже четыре охоты спровадили… и мы чуть остановились — объездчик на двор: вот он поехал извещать дистаночного об вашей охоте. Строгость, говорит, да взыски с них такие, что боже упаси!

Выслушивая эту новость, мы успели выйти из экипажей и вместо всяких рассуждений отправились к столбу.

Кто ожидал, кому могло прийти на мысль, что в минуту прибытия нашего в этот желанный край нас встретит, как будто нарочно для нас приготовленное, одно из тяжелых испытаний, перед которым вся эта прошлая тоска и дремота, грязь и слякоть, все эти Воробьевки и Свинушки, с их полным безобразием, были ничто?

На столбе мы прочли если не так складно, зато явственно и вразумительно написанное объявление от гласной вотчинной конторы графини Отакойто (так будем ее называть по милости Афанасья), объявление, строго воспрещающее: «прогон на паству лошадей, скота, а главное — ружейную и псовую охоты во владении графини, под опасением, что скот, лошади, овцы и ружья у охотников будут отбираемы, собаки убиваемы, все охотничьи снасти, как то: капканы, дудки, силки, сети перепелиные и прочее уничтожаемы, а сами охотники, в случае ослушания и ссор, в контору по принадлежности представляемы…» и прочее. И все эти «аемые», то есть чаемые и для нас злополучия были читаны всеми поочередно и по нескольку раз.

Пока господа упражнялись в чтении этого зловещего объявления, охотники тоже сходились, окружали Артамона Никитича и, с приличными в нужных местах восклицаниями на русский лад, выслушивали от него неприятную новость. Один только Феопен слушал в пол-уха и, сидя на козлах стайной фуры, задумчиво похлестывал коротким кнутиком по сапогу. Новость эта, как видно, была для него нипочем. Я подошел к нему;

— Ну, Феопен Иванович, дело-то вышло дрянь! — сказал я, любопытствуя знать, как это известие на него подействовало.

— А что?

— Да то, что в графскую нам нельзя и носа сунуть… Запрещение строгое.

— Ни-че-во-с!

— Как ничего? До нас четыре охоты были здесь, да съехали; следовательно, и нас не пустят.

— Захотят — пустят…

— В том-то и дело, что не захотят… Объездные учреждены, ловят, ружья ломают, собак бьют… Значит, нельзя же идти напролом! Пожалуй, неприятностей могут наделать.

— Да, што?… Ничево-с…

Только и речи! Какое-то странное упорство, досадная самонадеянность, это холодное отношение к интересу минуты… «Черт знает, что это за каменный человек!» подумал я и отошел к обществу.