Записки мертвеца

Чуть позже вниз спустился Юрин отец, и на посту караульного его сменил сам Юра, которому он очень быстро рассказал, что надо делать. Юрин отец получил от полицейского ключи и полномочия по наблюдению за порядком внутри на время, пока полицейский будет занят планированием похода наружу и, собственно, самой операцией по отвлекающему манёвру для мертвяков. Тот сразу вжился в роль и организовал для постояльцев Радуги короткий курс обучения владению всем тем, чем они вооружились. Грушами для битья стали манекены из отделов одежды, с которых, в связи с новыми обстоятельствами, так же, как и с ледорубов и топоров, была снята неприкосновенность. Люди тренировались в пробивании пластиковых черепушек манекенов и, хочется верить, понимали, что пластиковая голова — это отнюдь не то же самое, что голова настоящая, и что для того, чтобы повредить мозг мертвеца чем бы до ни было, нужно ударить не раз и не два, и к каждому удару приложить куда большую силу, чем та, с которой они бьют пластмассовых истуканов сейчас.

Лёха, Тоха, полицейский и я во всех этих тренировках не участвовали. Мы находились на крыше и слушали, как полицейский рассуждает вслух о том, как бы лучше обделать дельце. Как обойти окружившую Радугу толпу заражённых, куда и в какую точку лучше всего выйти, чтобы создать шум и переманить толпу туда; нужно ли разделиться или пойти одной большой группой в четыре человека. Я слушал всё это, и ноги мои слабели. В груди я чувствовал что-то такое, что в переложении на музыку звучало бы как расстроенная скрипка. К горлу подступала рвота, а мозг отказывался думать вообще о чём-либо. Каждое новое слово полицейского, касавшееся предстоящего похода за пределы торгового центра, приближало меня ещё на шаг к тому, чтобы упасть на колени и начать молить о пощаде. Молить о том, чтобы никуда не идти; начать каяться в том, что… да неважно, в чём — лишь бы мольбы мои и слова покаяния были услышаны и каким-то образом повлияли на происходящее. Но больше всего на свете мне хотелось, чтобы Лёха или Тоха чувствовали что-то похожее; чтобы я сейчас, стоя на крыше с трясущимися коленками, был не одинок в своём ужасе перед выходом туда, к толпе бродящих взад-вперёд в поисках пищи мёртвых людей с огромными и пустыми глазами, полными одновременно гнева и безразличия. Я не мог смотреть на них, и я не смотрел. На полицейского я тоже не мог смотреть, но мне приходилось. Всё вокруг смешалось в карусель сменяющих друг друга кадров киноплёнки, прокручивавшихся всё медленнее, медленнее и медленнее.

— Ты чё, Костян? С тобой всё нормально?

Это был Юра. Он подошёл ко мне и похлопал меня по плечу. Это стало тем самым последним импульсом, которого мне не хватало. Я отошёл чуть в сторону, и меня вырвало прямо на пол, и на меня тут же уставились все, кто был в тот момент на крыше. Лёха и Тоха смотрели так, будто бы им хотелось сделать то же самое, и будто бы они понимали меня как никто другой. Полицейский смотрел так, словно он был молодым и неопытным отцом, а я — его новорождённым ребёнком, только что на его глазах испачкавшим подгузник, и теперь ему надо было что-то со мной сделать. Как-то поправить положение таким образом, чтобы ненароком не сделать хуже. Он подошёл ко мне, похлопал по спине и сказал:

— Иди-ка, отдохни чутка. Умойся холодной водой. Кофейка выпей. Потом приходи, хорошо?