Записки мертвеца

Дневник на сегодня я, пожалуй, оставлю. Вернусь к нему уже завтра утром, в это же самое время. Рассказать за один присест обо всём моём пути от Гроссбуха сюда у меня вряд ли получится, но напишу столько, сколько смогу. Заодно и о том, как пройдёт сегодняшний день парой строчек обмолвлюсь. А пройдёт он, похоже, опять в напряжении, на нервах и с шальным желанием отмотать время вспять и утром тридцать третьего дня остаться дома.

Запись 8

Шестое сентября. Сороковой день с начала вымирания.

Батарейки для радио я нашёл и вставил их куда следует. Результат пока нулевой. На всех волнах либо нескончаемое шипение помех, либо тишина: как я и предполагал. Ну, попытаться-то точно стоило. Не пробовал, кстати, проверить его на балконе или лучше — на крыше. Благо, туда теперь проход открыт: во многом благодаря мне, между прочим. Сам себя не похвалишь — никто не похвалит! Ладно, игры с радиоприёмником отложим на потом. Сначала — дневник.

Вчера обещал чиркнуть пару строк о том, как пройдёт день после того, как все проснутся. Раз обещал — сделаю, хотя писать тут, в общем-то, не о чем. Опять бесконечные переливания из пустого в порожнее с Ирой, её отцом и матерью. Куда ехать? На чём? Как добраться до ближайшей машины, за руль которой можно будет сесть? Ответы на эти и многие другие вопросы найти, на самом деле, очень просто. Но Ириному отцу, по-видимому, куда больше хочется их искать, чем находить. Ещё бы: когда ты строишь и перестраиваешь планы, когда ты бесконечно рассуждаешь на тему всевозможных пустяковых деталей, то тебе не надо действовать. Чем дольше размышляешь, тем дольше стоишь за стартовым флажком и отодвигаешь от себя необходимость бежать марафон. Понять его можно: человек столько времени просидел взаперти и ещё ни разу не видел мир за пределами своей квартиры. Новый мир. То, во что всё вокруг превратилось за последний месяц с небольшим. А увидеть его из окна и увидеть вживую, прочувствовав себя в нём — это две совершенно разные вещи, уж поверьте мне и моему опыту. В этом смысле Ира и её семья заслуживают скорее сочувствия, чем чего-либо ещё. Но когда на кону стоит жизнь — и моя, и их — становится не до сочувствия. Уже второй день я скрежещу зубами от бессильной злости на их нерешительность, медлительность и, что самое неприятное, на постоянные попытки заткнуть меня и на надменные усмешки, на которые натыкаются мои предложения как можно скорее убираться прочь на чём угодно, лишь бы начать уже двигаться хоть куда-то.