Записки мерзавца (сборник)

   Наступило молчание. Я выключил и центральный свет. Походил по комнате, послушал тиканье будильника, посмотрел в окно. На улице завывал ветер, где-то в конце переулка сорвало вывеску и с грохотом катило по мостовой. Изредка пробегали одиночки, испуганно обеими руками придерживая шляпу. Хозяин мой молчал по-прежнему. Как ни примирял меня кокаин со всеми возможностями, легкий испуг закрадывался. Не помер ли? Я зажег боковой свет и взглянул, не прямо на него -- страшно было -- а в зеркало. Там я увидел его иссиня-бледное лицо, разметавшиеся кудряшки, огромные, широко открытые, стеклянные глаза.

   -- Потушите, потушите, ради Бога потушите!

   Я повиновался и почувствовал бесконечную слабость. Машинально двинулся в спальню, пребольно хлопнулся головой о дверь и повалился на кровать. О, какие перебои! как бы хорошо на воздух или понюхать нашатыря! Очень долго мысли мои работали в этом направлении. Ходить я не могу, но если сползти и на руках добраться до окна и как-нибудь изловчиться открыть форточку? Но дальше ковра дело не пошло. Я оперся о ножку кровати, прижал обе руки к сердцу и впал в продолжительное забытье. Помню, что под утро стало хорошо, ясно, безразлично и только грохот пролеток и вой ветра надоедливо врывались в мою гармонию. Помню, что раза два я делал попытку очнуться и доползти до кабинета: где-то в глубине кусало беспокойство -- что-то тот, другой, там, на диване, делает? Упаси Боже последует совету кюре и... времени больше не будет.

   Заснул я уже после восхода. Мне снилось, что я иду по Альгамбре, меж двух рядов мраморных колонн, по великолепному стрельчатому коридору. Я иду, не сворачивая, потому что коридор бесконечен. С каждой минутой становится все темнее и все страшнее. Потом наступает полная ночь, а я иду и иду. Как быть? Что делать? Я охаю, у меня в горле спазмы, ноги подкашиваются. Тогда, откуда-то, не то с потолка, не то из-за колонны насмешливый голос приглашает: "Говорите и получите одеяло"! -- "Какое одеяло?" -- "Такое самое, зеленое, стеганое". -- "Да зачем мне одеяло?" -- почти плачу я. -- "Да уж затем. Говорите, говорите..." Я прихожу в отчаяние; от ужаса, от ярости хочется кинуться и загрызть крикуна. Я бросаюсь, натыкаюсь на холодный мрамор, ору изо всех сил и... просыпаюсь от столкновения своей головы с металлической ножкой кровати. В соседней комнате надтреснутый осипший голос напевает: "Connais-tu le pays".

4

   Он уже успел умыться, переодеться и в сереньком штатском костюмчике напоминал маленького еврейского коммивояжера, истомленного бесконечной ездой, бессонными ночами, волнением, недоеданием. Я посидел с минуту, досадливо посмотрел на паутину, при виде которой еще сильнее застучало в висках, и липкий клубок спазм подкатил к горлу; отказался от кофе и собрался уходить.

   -- Посидите еще, -- сказал он с какой-то особой убедительностью, -- в кои веки хорошего человека встретил, думал наговориться всласть...

   Рассказов-то его я и боялся. Нет, нет, довольно. Надо на воздух. Едва подавляя раздражение, я протянул руку:

   -- Увидимся еще, тогда и поговорим. Приходите с Робертом в кафе.

   -- Нет, в кафе я, пожалуй, уже не приду.

   -- Почему?

   Он порывисто встал, обеими руками сжал мою руку, пристально посмотрел мне в глаза, засмеялся и сказал:

   -- Ну-ну, будем надеяться. Так вы, значит, против живой собаки? Дай Бог, дай Бог.

   Он проводил меня до самой парадной двери и на прощанье еще раз повторил:

   -- Дай Бог, дай Бог.

   Ветер, завывавший с ночи, разъярился еще пуще. На углу Мансуровского и Остоженки огорченный бакалейщик тщетно искал свою сорванную вывеску. С Крымской площади неслись целые смерчи пыли, накидывались на шляпы, засыпали глаза, сушили губы. Маленькая гимназисточка в ужасе прижимала к груди книгоноску и мчалась по ветру за убегавшей фетровой шапочкой. Вприпрыжку доскакал я до извозчика, заказал везти себя домой и уже в дороге задремал, а дома повалился на кушетку и мигом заснул.

   Проснулся я от сильного стука в дверь. Были уже сумерки; из кухни доносилось пенье модного "яблочка".

   -- Войдите.

   Дверь распахнулась, в комнату, пошатываясь, зашел Роберт. Он хотел что-то сказать, но губы его задрожали, он упал в кресло и начал судорожно рыдать.

   Слава Богу, не было печали, еще одна истерика!

   -- В чем дело? Что с вами? Поражение под Парижем?

   Вместо ответа он протянул мне рваную четвертушку бумаги. Я подошел к окну и впотьмах разобрал:

   "Дорогой Роберт! Очень тебя прошу последить, чтобы мое зеленое одеяло переслали няне в Амьен. Твой Луи".

   Что за ерунда? Какое одеяло и почему слезы? Это мне, вероятно, снится. Протирая глаза и вытягиваясь, я с недоумением смотрел на Роберта.

   -- Вы поняли? -- закричал он.

   -- Что понял?

   -- Idiot, -- выбранился он. -- Луи застрелился сегодня утром в одиннадцать, и эта записка единственное, что нашли у него в комнате.

   -- Луи застрелился?.. Что за вздор! Как застрелился?

   -- Очень просто, из Кольта в рот. Череп разнесло на куски.

   -- Почему, какие причины?

   -- Вы ж читали: просит передать зеленое одеяло няне.

   -- И все?

   -- Все.