Записки мерзавца (сборник)

   И уже больше никого не радовали ни пальмы, ни карминовые закаты, ни великолепный экспресс с вагон-рестораном, который за неполных двенадцать часов привозил в Тифлис. Что толку было торчать в Батуме, когда в Баку уже заседал конгресс коммунистов и нефтепровод не давал ни капли нефти? Какая радость была от поездок в Тифлис, если советский посол Киров уже произносил с балкона своего дома зажигательные речи, а грузинский министр добродушно признался, что в случае чего его армия продержится от полудня до следующей полуночи...

   В середине июня английский губернатор известил население, что на место отбывающих на родину английских войск в Батум прибывают французы...

   По кривым уличкам, с воем пронзительных рожков, трещоток, с боем барабанов, входили колониальные войска -- сенегальцы в фесках. Сомнений больше не было. Значит, судьба Батума предрешена. И, умудренные одесским опытом, последние могикане беженства больше не желали ждать. Бедные ехали в Крым, где дела Врангеля как будто налаживались, где, по слухам, была холера и, значит, нужда в рисе и медикаментах. Обладатели валюты не верили ни в Крым, ни в рис, ни в медикаменты, ни в товарообмен, ни в сенегальцев.

   Впереди был еще один этап -- Босфор, конторы грязной Галаты, ослепительный "Пера-Палас".

* * *

   Чем больше итальянский пароход, тем меньше можно верить в аккуратность его отходов и приходов.

   В последний момент комиссар нашего "Triestino" вспомнил, что он чего-то не успел купить и опрометью кинулся на берег. Какое-то особенное нервозное нетерпение овладело всеми нами. На пароходе уже веяло Европой. В кокетливом баре негры в расшитых ливреях говорили на отчаянной смеси четырех языков, в салоне валялась кем-то завезенная программа скачек в Longchamp, на столах блистали давно не виданные скатерти; матросы не толкали, не грозили, не вышвыривали с палубы сундуков, контролер взял билет и сказал "gratia, signore" {спасибо, синьор (итал.).}. Но тем чувствительней была задержка. Скорей, скорей...

   Наконец комиссар вернулся. Вслед за ним из катера вылез и поднялся по трапу высокий изящный человек с орлиным носом и чуть-чуть подведенными губами. Он был в штатском сером костюме, но ясно чувствовалась в нем привычка к шпорам и мундиру. Он говорил по-итальянски с тем рулированием, по которому так нетрудно узнать русского.

   В кают-компании к ним присоединился француз-экспортер, уезжавший в Бриндизи. Они оживленно заговорили о каких-то товарах. Соотечественник несколько раз просил быть осторожными, особенно при выгрузке. Француз и комиссар титуловали своего собеседника "сиятельством" и просили не волноваться.

   "C'est clair comme bonjoir, c'est clair comme bonjour!" {Это ясно, как день (фр.).}, -- несколько раз повторял француз.

   После второго гудка соотечественник попрощался и уехал на берег, откуда он долго махал платком"... Крутой поворот -- и, взяв курс в открытое море, мы проходим мимо бульвара. Доносится музыка сенегальского оркестра. За шумом машины трудно разобрать, что именно играют. Пальмы становятся меньше и меньше, люди превращаются в цветные пятна.

   На спордэке собралась толпа во главе с Ароном Семенычем. Прощание с Батумом его не слишком взволновало. Он подходит ко мне и с обычной, кривой, презрительной улыбочкой говорит: "Ну, как вам понравился этот советский граф?"

   "Какой граф?.."

   Выясняется, что новый торговый агент советов в Батуме граф Бенкендорф и был тот господин, которого привозил комиссар парохода.

   ...В Бриндизи я встретил француза-экспортера, сияющего, веселого, насвистывающего "Маделон". По-видимому, опасения Бенкендорфа оказались неосновательны.

   C'est clair comme bonjoir!..

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

   Дописываю и смотрю на календарь: 12 мая, т. е. там, в России, было бы 30 апреля.

   Пять революционных весен; пять раз 30 апреля.

   1917 год: падает первое Временное Правительство, рождается первая гнилая коалиция.

   1918 год: хлеборобы провозглашают гетмана, народная армия на Волге, освобождение Дона, берты громят Париж.

   1919 год: очистительная Манычская гроза, Деникин выходит на "широкую московскую дорогу"; Колчак под Казанью, словоблудие Версаля. Мы прокляли французов за Одессу, мы молимся на англичан за танки.

   1920 год: Пилсудский в Киеве, Деникин в Лондоне; служат панихиды по Колчаке, Романовском; Врангель уговаривает голодных и вшивых, спасает сытых и глухонемых. Апогей лимитрофных республик.

   1921 год: ничего, кроме стонов с Лемноса, горького похмелья Парижа, Берлина, Лондона...

   Россия, Европа, мир?

   Le silence éternel de ces espaces infinies m'effraye {Вечное безмолвие этого бесконечного пространства пугает меня (фр.).}...

   Пятая весна. В пятый раз из заброшенных, ненужных могил подымается буйная трава. Помню свою поездку осенью 1918 в Австрию. От Казатина до самого Тарнополя тянулась на сотни верст братская могила: горизонт был в крестах, окопах; поле, взрытое фугасами, и отовсюду непобедимая новая жизнь.

   Вертится колесо и дальше, дальше...