Записки музыканта

— Я родился неподалеку отсюда, в городке, который называется Фауэ. Если подняться вот на эту башню, можно было бы увидеть на холме к югу отсюда его огоньки. У нас там много хороших выгонов для скота, но мало порядочных людей, правосудие вершит господин виконт де Ростренен, и судит он не по законам, а по обычаям округа Кемпер, поэтому в Фауэ можно делать что угодно, если у тебя есть покровители или крупные деньги. Отец мой был помощником сборщика королевских податей, и, по правде говоря, его не любили, потому что он всячески прижимал крестьян, взимал налог и за овец, и за бычьи шкуры, и за посевы овса, и за проход по новому мосту, и за то, что в стене дома больше двух окон, и за крышу над головой, и в пользу генерал-губернатора, и каких там только налогов не было. Как-то в Фауэ прибыл новый священник и начал возмущать крестьян, понося в своих проповедях мытарей[14], а моего отца как раз прозвали мытарем, и однажды случилась засуха, которую назвали засухой Святого Иова, потому что в середине дня этого святого, то есть пятого августа, загорелись скирды сена, которые никто не поджигал, и в этот самый день отец направлялся в Мюр-ан-Бретань собирать королевские подати, но в дороге на него напали какие-то пятеро неизвестных и забили до смерти мотыгами. Мать моя была доброй, богобоязненной женщиной, славилась уменьем стряпать, у нее был дядя-каноник в Шартре, чем она очень гордилась и без конца рассказывала всем на свете, какой у нее дядя. От доходов отца кое-что еще оставалось, и это было совсем не лишним, ибо в доме любили и мясо, и рыбу, и сыр, и вино. Ах, медокские[15] фиалки, увижу ли я вас когда-нибудь снова? Меня устроили помощником учителя французской грамматики и латыни в приходскую школу Энбона, где я получал summula decretalis[16], а когда отца убили, мать решила, что лучше отправить меня в Динан изучать собрания эдиктов и распоряжений французских королей, относящихся до гражданских и духовных дел, приняв во внимание мои успехи в латыни, на которой издавались указы, и мою склонность к ораторскому искусству. И вот я уже изучил interdictio и vinculatio[17] — основы юриспруденции в Бретани, — когда открылась вакансия нотариуса в Дорне; я распродал все, что имел в Фауэ, влез в долги, но купил эту должность. Приехал в Дорн в расшитом камзоле с кружевными обшлагами и треуголке с шелковой лентой, и меня тотчас заметили, потому что у моих писцов был хороший почерк, с каждым клиентом я детально обсуждал его дело и взимал малую мзду, а еще потому, что был холост и переписывался с душеприказчиком покойного каноника из Шартра по поводу наследства почтенного прелата. Мне-то он, конечно, ничего не завещал, но, кроме меня, об этом никто не знал, и люди могли вообразить всякое. Когда я убедился, что меня ценят, я увеличил плату за свои услуги, и мне стало жаль, что нет у меня портрета отца: пусть бы он видел, что я иду по его стопам. Яблоко от яблони недалеко падает. Нет на свете более приятного занятия, чем считать золотые монеты по ночам. Каждая из них имеет свой звон: английский фунт стерлингов звенит не так, как французский луидор, а золотые приморских городов звенят не так, как испанские дублоны. Я зажигал светильник из четырех свечей и раскладывал золотые монеты на столе, подсчитывал накопленное, а хранил я разную валюту в мешочках разного цвета, на которых золотом был вышит мой signum[18]. Складывал золотые в столбики, мостил ими стол, и он становился похож на площадь Трембл в Анже, выложенную круглыми торцами, а потом указательным и средним пальцами правой руки изображал будто по площади проходит герцог Лаваль. Складывал я и человечков, и лошадь, которую мне так хотелось заиметь, а так как был холост (Святой Августин недаром говорил, что воз держание порождает фантазию, а в глоссах, толкующих законы, оно принимается во внимание как смягчающее обстоятельство), то складывал женщину, целиком из золота, только аквамарином помечал глаза и кармином — губы, а срамное место прикрывал табакеркой, на крышке которой была изображена Афродита, выходящая из волн морских. Вот как проводил я свой досуг. Ах, счастливые годы, как быстро вы кану ли в вечность!

Нотариус, угловатый пожелтевший скелет, вытащил из внутреннего кармана камзола большой полотняный платок — то ли хотел высморкаться, то ли отереть слезы, — но за неимением слизи и слез сунул его обратно.