Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

— И сколько за дачу свою заплатил?

— Пойдем, отойдем-ка!

— Да я уже был.

(Угри и селедка, икра и салат, с холодною водкой графины стоят, в глазах отражаются щи и желе, на пальцах — брильянты, на шее — колье. Веселая дама, свинину жуя, взахлеб вспоминает, что ели вчера у этой, у самой, что любит гостей, у этой, что может… которая с тем.)

— Ну что ж, за хозяйку, за папу ее!

— За мужа, за сына давайте нальем!

— За мамку и бабку давай от души!

— Что льете на платье!

— Да он уже спит!

— Ну, что замолчали?

— Индейку несут!

— Я думал, севрюгу.

— Я думала, суп.

— Считаю, что надо б, нелишне бы нам за дам — и подняться!

— Что ж, выпьем за дам!

(Угри и селедка, икра и салат, пустые графины, как трупы, лежат, от водки глаза превратились в желе, погасли брильянты, исчезло колье.)

Занавес

Ну и публика, аж противно стало — глоток.

Главное, что ничего не изменилось, все те же хари.

Конечно, в начале пятидесятых мы были еще глупы или делали вид — ведь кое-кого из умников быстренько вышибли во время слияний и размежеваний факультетов и институтов[46], — но пилось тогда отличнейше, и в пьянстве терялись и совесть, и страх, эрзацы дружбы вечной и такой же вечной любви сияли над облитыми пивом и водкой столами ослепительными звездами. Однако профукали студенческие годы, товарищи! и пусть не дрожат в обиде старческие щечки, услышав нечто вроде «Юношей Публий вступил в ряды ВКП золотые, выбыл из партии он дряхлым — увы! — стариком»— профукали! «Смерть — это только печаль, трагедия — бесплодная растрата сил» — это не я.

Выпускной вечер, прощальный капустник, за все, за все тебя благодарю я: за горечь зря потерянных часов, за сессий дрожь, за жизнь без поцелуев, за боль заслуженно поставленных колов, за планы переходные (кровь стынет!), за все, чем я, студент, обижен был… Распредели! Чтобы тебя отныне недолго я еще благодарил!

Распределили быстро: в хельсинкской колонии случилась Любовь, вызвавшая кадровый кризис в Посольстве, трагически обесточился консульский отдел, и чувствительные пальцы МИДа нащупали в бурных водах среди массы червеподобных человечков юное трепетавшее тело, дурно бормотавшее по-шведски, беспартийное, комсомольское и неженатое.

С Финляндии начинается пьянство заграничное, прыжок Пикассо из голубого в розовый, пьянство разборчивое, дерзновенное, постигающее.

Но выпьем молока и немного протрезвеем, ибо разведчик, словно между Сциллой и Харибдой, бродит между пьянством для дела и пьянством для души, одно переливается в другое, как два сообщающихся сосуда (закон Бойля — Мариотта).

В Гельсингфорсе, где я был лишь консульской букашкой, штамповавшей визы, на приемы приглашали редко, да и заграница открыла такие перспективы самоусовершенствования, таким чистым свободным воздухом вдруг повеяло, такие книги на прилавках я узрел, что не до бутылки было, к тому же в свои 24 года я был чрезвычайно обеспокоен своим драгоценным здоровьем, много размышлял о грядущей смерти, не рассчитывая пережить по возрасту Лермонтова. (Тогда я еще не знал, что душа бессмертна, а пьянство продлевает жизнь.) Интенсивный волейбол, бега на лыжах в Лахти, купания в Финском заливе, монашеское воздержание и угрызения совести из-за рюмки, выпитой в будний день.

Мой начальник — кагэбэвский консул Григорий отличался грандиозным умением пугать, и я уверовал в тотальное подслушивание и подглядывание и в то, что улыбка дамы или стакан, засосанный в одиночку поздней ночью, не говоря уже о нечаянно вылетавших изо рта колебаниях или сомнениях в правильности Линии, — все, все, все будет назавтра известно, все ляжет на стол, за все придется держать ответ!

Правда, однажды я сорвался и как-то вечером пригласил в свою комнату одну сотрудницу — царицу красоты (показать новый пиджак), и — о ужас! — именно в тот момент грозный Григорий начал бешеный розыск меня по всему посольству, и раздались визги телефона и даже стуки в дверь.

После этого я уже не сомневался во всесильности контроля КГБ, что благоприятно отразилось на здоровье и нравственности, спасибо вам, Гриша, что в годы испытаний вы помогли мне устоять в борьбе!

В Москву я возвратился полный сил, поступил в разведшколу, женился и порой в воскресные дни позволял вместе с женою раздавить бутылку сухого.

Лондон дал шанс отыграться: метания с приема на бал, с бала на коктейль, с коктейля в клуб, и вот, наконец, дом, когда заждавшаяся Ярославна наливает стаканчик под кильку пряного посола — московский сувенир.