Записки нового репатрианта, или Злоключения бывшего советского врача в Израиле

По мере освоения языка на первый план начинают выходить личностные качества, и люди начинают подниматься. Кто то кончает профессиональные курсы и начинает работать по специальности, кто то уходит в бизнес. Например, некоторые начинали работать посудомойкой в кафе, затем вникали в специфику этого дела, брали ссуду и перекупали у бывшего хозяина бизнес, довольно быстро налаживали дело, вкалывая как лошади, и сейчас преуспевают. Некоторые поднимаются на том месте, куда случайно угодили — становятся бригадирами или начальниками смены на той же фабрике, куда пришли уборщиками. Постепенно люди начинают побольше зарабатывать, меняют жилье на более престижное и дорогое, обживаются и успокаиваются.

В отношении врачей и еще некоторых подобных специальностей — все гораздо сложнее. Это, как правило, единственное, что человек умеет в жизни, кроме того, часто профессия сливается с самой личностью так, что вне профессии человек себя просто не мыслит.

С одной стороны, в Израиле и до нашего приезда было достаточно своих врачей — какая еврейская мама не мечтает, чтобы ее ребенок стал доктором. С другой стороны, когда из бывшего СССР приехала за короткий срок такая масса народу — около 600 тысяч за 3–4 года — понятно, что стали необходимы дополнительные врачебные ставки, чтобы всю эту массу обслужить. Но все упирается в третью сторону — количество врачей, приехавших в составе алии сильно превышало число необходимых для обслуживания этого дополнительного населения ставок. Поэтому еще до приезда было ясно, что все приехавшие врачи работу не получат. Кроме того, страшные рассказы про экзамен на получение израильской врачебной лицензии, оптимизма не прибавляли.

Перед отъездом я прикидывал, что шансы вернуться к работе врача у меня есть, но не очень велики, и для себя не исключал варианта смены профессии — или закончить какие ни будь курсы компьютерщиков, или попробовать заняться наукой типа физиологии или биохимии — где мой врачебный диплом мог бы пригодиться.

Иврита я по приезде не знал совсем, по-английски мог объясниться с горем пополам, но для серьезной работы его конечно было не достаточно.

Жить мы попали в киббуц, киббуцники относились к нам прекрасно, помогали и поддерживали, так что многие тяготы первого периода прошли мимо нас, почти не задев. Первые пол-года были самыми безмятежными — государство платило пособие, я утром ходил в ульпан — так называются языковые курсы. После обеда подрабатывал в киббуце — был разнорабочим, маляром, помощником электрика, трактористом (правда без прав), работал в столовой на посудомоечной машине, в доме престарелых по уходу за стариками. В киббуце жило в то время около 10–12 семей репатриантов, и все жили примерно так же. Зарабатываемые деньги позволяли оплачивать расходы за жилье и питание, не тратя суммы, выдаваемые в качестве пособия.

Время от времени я ходил по объявлениям на интервью в разные технические фирмы, искавшие людей, знакомых с медициной. К счастью, ни на одну работу меня не приняли, а то бы, наверное, так и остался без специальности.

Примерно за полтора месяца до окончания ульпана первой ступени среди олимов (новых репатриантов) прошел слух, что будут открываться курсы переподготовки для врачей. В нашей ульпановской группе было еще 3 врача, мы начали лихорадочно выяснять ситуацию. В местном филиале министерства адсорбции никто ничего не знал, нас сначала отправили за выяснениями в Тель Авив, оттуда перепнули в Иерусалим. Там в министерстве сказали, что курс планируется, но неизвестно, когда и где он будет, все конкретные данные мы получим в местном отделении министерства. Круг замкнулся, местная чиновница, спокойно попивая кофе, по прежнему ничего не знала. Мы ее буквально заставили записать нас в список кандидатов на курс, ссылаясь на информацию из ее же министерства.

После этого мы продолжали учиться в ульпане, ежедневно названивая все той же чиновнице и получая заверения, что еще ничего не известно, и что она нам обязательно позвонит, когда будет что-то новое.