Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

С начала 20-х годов идеология вела борьбу с мещанскими настроениями, ее накал запечатлен в стихах Маяковского «О дряни», где он проклинал мещан и призывал свернуть головы их канарейкам. Миазмы мещанского и буржуазного разложения проникали всюду — в 1924 году ленинградский журналист В. Андерсон писал об экскурсантах в Юсуповском дворце: «Идет интеллигент... Сплошное оханье и аханье, слащавое пришепетывание: „Вот красиво-то! Вот изящно-то! Как люди умели жить! Вот культура-то!“ Ошалевают. Мишура позолоты, бархата, ковров, серебра, бронзы, гобеленов до конца ослепляет незрячие глаза. Полотна Рембрандта, мрамор Кановы... Иначе смотрит на эту „сладкую жизнь “ рабочий-экскурсант... Вспыхивают глаза огоньком сильной, жгучей ненависти, и часто разом напружинивается морщина на лбу. Понятно, естественно, полезно, педагогично... Ясно, почему рабочий-экскурсант темнеет от воспоминаний. Значит, не может он хладнокровно смотреть на мавзолеи капиталистических мертвецов-упырей. 4ам можно учить и учиться великой, всепокоряющей ненависти». Увиденный, а скорее придуманный Андерсоном рабочий-экскурсант кажется не вполне нормальным. За такими историями и за обличением канареек крылась истинная причина тревоги советских верхов: как только жизнь начала налаживаться, стало понятным, что большевистская идеология не прижилась, — так организм отторгает чужеродные ткани после неудачной операции.

Целью борьбы идеологов с буржуазными и мещанскими настроениями было влияние на молодое поколение, но натиск явно проваливался. Молодежь хотела веселиться и танцевать фокстрот, и это было нормальнее комсомольских нравов и взглядов. Ленинградские газеты часто писали об оформлении шествий коммунистической молодежи на праздничных демонстрациях; на одной из них на площадь Урицкого (Дворцовую) выехали автомобили-колесницы, «на колеснице возвышается громадная виселица, около которой стоят скованные царские генералы в золотых эполетах. На некоторых автомобилях-театрах разыгрываются целые шуточные мимо драмы. Вооруженные винтовками рабочие стреляют в воздух, а буржуи в диком страхе падают на дно грузовика». Борьба комсомольцев с мещанством часто принимала гротескные формы. Молодежная газета поместила назидательную историю: комсомолец вставил золотой зуб, и ячейка предъявила ему ультиматум — вырвать этот зуб или выйти из рядов РЛКСМ. Что предпочел бедняга, нам неизвестно. Комсомольцы кощунствовали, устраивали шабаши безбожников на Троицком подворье, которое было превращено в комсомольский клуб. А в очередях рассказывали, как комсомолка сняла со стены икону, бросила на пол и сама приросла к полу. Никак ей было не сойти с места, стали рубить под ней половицы, а из дерева потекла кровь. Так и стояла девица, покуда не покаялась.

В борьбе с буржуазными настроениями власти не ограничивались агитацией и обличениями, а в первую очередь приняли административные меры. В 1923 году вышло постановление о пролетаризации высших учебных заведений: отныне только два процента выходцев из «нетрудовых слоев» имели право на получение высшего образования, «все остальные зачисленные — рабочие, крестьяне, служащие или их дети». В. И. Вернадский писал об этой реформе: «Уровень требований понижен до чрезвычайности, университет превращен в прикладную школу, политехнические институты превращены фактически в техникумы... уровень нового студенчества неслыханный, сыск и донос. Висят... объявления, что студенты должны доносить на профессоров и следить за ними — и гарантируется тайна. Друг за другом следят, при сдаче задач (петербургский политехнический) студенты доносят преподавателям на товарищей». Молодежи сознательно прививалась нравственная порча, гуманные человеческие принципы заменялись «классовыми». Дети с малых лет усваивали уроки жестокости. Эмма Герштейн записала со слов Ахматовой: «Когда расстреляли Гумилева, Леве было девять лет, школьники немедленно постановили не выдавать ему учебники — тогда они выдавались в самой школе, где самоуправление процветало даже в младших классах».