Записки о Петербурге. Жизнеописание города со времени его основания до 40-х годов X X века

Революция и времена военного коммунизма стерли грань между законным и преступным, отменили все прежние представления: самосуд считался не убийством, а справедливым возмездием, экспроприации не назывались грабежами, а хищения при обысках — воровством. Кем были вожди большевиков, которые переправляли национализированные ценности на свои счета в иностранные банки, «совкомши» в мехах с чужого плеча и их мужья в бывших царских автомобилях? В послереволюционном Петрограде военный патруль мог оказаться шайкой грабителей, грозный комиссар — вымогателем и спекулянтом, а компания матросов — бандой убийц. В те смутные времена уголовникам жилось вольготно, потому что милиция была слаба и неорганизованна, а ЧК занималась истреблением контрреволюционеров. При нэпе преступность не уменьшилась, а напротив, приобрела небывалый размах, в Петрограде открыто хозяйничали бандиты. Милиции было известно, где они жили и развлекались, известны адреса «малин» и то, что на Крестовском острове и в Лесном налетчики опробывали оружие и упражнялись в стрельбе, — но ей было не под силу справиться с бандитизмом. В 1922 году к борьбе с бандитами подключилось петроградское ГПУ.

Налетчики действовали быстро и с необычайной жестокостью, при грабежах убивали всех вплоть до младенцев, и город смирился с бандитским террором, как с необоримым злом. В 1924 году К. И. Чуковский записал в дневнике о своем визите в дом, среди жильцов которого была «целая колония налетчиков, которые известны всему дому именно в этом звании. Двое налетчиков сидели у ворот и грызли зубами грецкие орехи. Налетчикова бабушка сидела у открытого окна и смотрела, как тут же на панели гуляет налетчиково дитя. Из другого окна глядит налетчикова жена, лежит на подоконнике так, что в вырезе ее кофточки видны ее белые груди. Словом, идиллия полная. Говорят, что в шестом номере того же дома живет другая компания налетчиков. Те — с убийствами, а нижние — без». Состоятельные люди не надеялись на милицию, они в складчину нанимали в дома ночных дежурных или дежурили сами. В 1923 году в почтовых ящиках петроградских домов появились анонимные письма: «Друг! если не хочешь быть ограбленным ночью, повесь на своих дверях ясную записку: „граждане бандиты, не трудитесь сюда идти, ибо здесь живут такие же бан-диты“. Записку прибей к дверям с вечера, а это письмо перепиши в трех нумерах и разошли по трем адресам». Совет был принят, и такие анонимные письма наводнили город. «Интересно, — замечал репортер „Красной газеты”, — что мудрому совету анонима последовали некоторые питерские ювелиры, заклеивая на ночь свою карточку на дверях „свидетельством”, что они — бандиты».

Бандитский террор стал обыденностью, сообщения об убийствах, снимки изуродованных тел, выставленные для опознания в витринах, жуткие подробности репортажей из зала суда словно притупили ужас. Люди уже не боялись вселяться в квартиры, в которых убили всех обитателей; в 1924 году журналист Э. Гард писал: «На Гончарной ул. в одной из квартир недавно перебили всю семью. И в домоуправление потянулись хвосты. — „У вас квартира освободилась?” — „Там убийство было!” — „Да, да! А ванна есть? А кухня светлая? А в какой комнате убивали? Гирей по голове? Пять человек? А полы паркетные?” На обоях в спальне следы крови. — „Да, неприятно. Придется переклеивать или занавесить картиной можно. И как это они так... по обоям?” И перевезут свои вещи: комод, двуспальную кровать, граммофон, кисейные занавески, бабушкин сундук».

Борьба с бандитизмом продолжалась не один год, налетчиков не щадили, ГПУ и милиция имели право расстреливать арестованных при вооруженных ограблениях на месте, без суда. Впрочем, если дело доходило до суда, приговор, как правило, был тот же — расстрел. Среди сотен расстрелянных были известные петроградские бандиты: Сашка-Седой, Пан-Валет, Ванька Советский, Ванька Чугун, Ленька Пантелеев. Примечательно, что в глазах многих горожан, особенно молодежи, бандиты были окружены романтическим ореолом борцов с буржуями. В этом была немалая «заслуга» литературы тех лет, героями которой зачастую были уголовники; в бесчисленных сочинениях на эту тему отчетливо проступала мысль, что уголовники — социально близкие. Недаром в Петрограде поговаривали, что Ленька Пантелеев, «нэпманов гроза», — из бывших матросов. Молодежь вдохновляли не герои Кронштадтского восстания, а матросы революции, воображение наделяло их зверские физиономии героическими чертами. Не случайно наряд городской шпаны явно подражал матросской форме: широкие брюки-клеш, куртки наподобие матросских бушлатов, фуражки-капи-танки. Зимой шпана носила круглые шапки-«финки», развязанные тесемки которых свисали как ленточки бескозырки. «Вечером они выходят. Шапка-финка надвинута до бровей, открытая волосатая грудь, как пудрой, присыпана снегом, в углу мокрых распущенных губ прилипла папироса» — так в 20-х годах писали уже не о матросах, а о питерских хулиганах.