Записки о прошлом. 1893-1920

Благодаря этому знакомству пришлось побывать несколько раз на охоте в окрестностях в казённом лесничестве. Охотились на коз, причём бывший с нами мой однокашник по Школе, корнет Беляев, едва не замёрз в своём офицерском пальто и тонких петербургских сапожках. Ездить приходилось вёрст за 40 от города на «дробыне», запряжённой парой жидовских «коняк». Таких крохотных и жалких лошадёнок я ещё никогда не видел в жизни, вероятно, это какая-нибудь специальная жидовская порода. Убить мы ничего не убили, но зато ночь провели весьма приятно под гостеприимной кровлей лесничего в густом и чудесном лесу, запорошённом снегом и инеем. При луне ночью этот лес, густо обступивший со всех сторон домик лесничего, имел волшебный вид. Возвращаясь домой, мы своей тяжестью совершенно разломали еврейскую «дробыну», которая от этого стала вдвое шире. Жид-возница не упустил случая сорвать с нас добавочную плату под предлогом, что «загублено сиротское имущество, и сам он замёрз, як пёс».

При въезде в город встретили на улице Каплана, который в числе других новостей, каковыми он был всегда напичкан, сообщил нам, что вчера вечером застрелился корнет Стародубовского полка, имени которого он не знает. Это оказался старший из офицеров- стародубовцев в Новогеоргиевске корнет Тенсман. Причина была та, что, влюбившись в молодую хохлушку-мещанку, он хотел на ней жениться, но, конечно, не получил на это разрешения. Девица по этому случаю приняла яд, а Тенсман пустил себе пулю в лоб под звуки похоронного марша, который играл его граммофон. Девица не умерла, а только проболела три дня, корнет же убил себя начисто. На похороны приехала его мать и маленькая сестрёнка лет десяти, на которых было тяжело смотреть. Похороны были торжественные с музыкой и залпами над могилой, за гробом вели коня Тенсмана в траурной попоне. Нелепая, и, как выяснилось, глупая смерть; после смерти своего возлюбленного девица очень скоро утешилась и пустилась во все тяжкие.

Службы до самой весны не было почти никакой, если не считать дежурства по дивизионным кухням, во время которых нужно было присутствовать при раздаче пищи, а в остальное время за неимением лучшего скучать в собрании, где круглые сутки подряд несколько человек вяло, как осенние мухи, стукали шарами на бильярде. В первое дежурство по дивизиону я по ошибке и неопытности присутствовал не на той кухне, за что получил выговор в приказе. Ночью меня вызвали для ликвидации скандала между гусарами и полицейским чином. Как оказалось, ахтырцы обидели еврея, забрав у него «поленья», полицейский в это дело вмешался и потребовал возвращения похищенного имущества. Солдаты оскорбились, что им что-то приказывает гражданский чин, и обложили его военными словами. Чин обиделся, в свою очередь обругал их «самозванцами» и, вытащив револьвер, пригрозил смертоубийством. Прибыв на место происшествия, я выяснил, что все заинтересованные в этом деле лица были пьяны до положения риз.

Всё свободное от занятий время, которого было около двадцати четырёх часов в сутки, наша компания употребляла по большей части на «разумные развлечения», как в Новогеоргиевске называли азартную карточную игру. Собирались обычно на квартире, где жило по несколько человек офицеров, и там резались до утра в «железку», благо, денег было много и девать их в этом медвежьем углу было некуда. На столе обед сменял ужин, за которым присутствовали «дамы нашего круга». Особенно отличался азартом в игре ахтырец Плышевский, живший вместе с однополчанином, прапорщиком запаса Булатовым, усатым и пожилым человеком с вечной трубкой в зубах. Усач этот был преподавателем Одесского корпуса, который в своё время окончил Плышевский, откуда и началось между ними знакомство. Педагог с трубкой очень возмущался нашей карточной игрой, стыдил за неё Плышевского, приводя при этом очень разумные доводы «воспитательного характера»:

− Ты, брат Плышевский, человек ещё несерьёзный… мальчишка. На эти двести рублей, что ты сегодня проиграл, можно было выписать и содержать два месяца девочку из Кременчуга.

В марте к нам прибыли молодые офицеры, выпущенные вторым ускоренным выпуском из Школы, и с ними, к общей неожиданности, наши старые товарищи, оставшиеся на второй год, Мершавцев и барон Штрик, оба в юнкерской форме. Оказалось, что они оба изгнаны генералом Марченко из Школы за «цук», с которым упрямый генерал продолжал свою безнадёжную войну. С этой целью он даже образовал в училище два эскадрона, чем отделил младший курс от всякого сношения со старшим. Встретили мы «пострадавших за убеждения» однокашников как нельзя лучше, и на торжественном обеде благодарили их за верность и преданность старине. Мершавцев был выслан в ахтырские гусары, а Штрик в Крымский конный полк. С последним мы очень подружились и стали закадычными друзьями. Родом он был из прибалтийских баронов, помещик и охотник, большой любитель конного дела, что нас очень сблизило.