Записки о прошлом. 1893-1920

Через два часа, усталые и потные, на тяжело дышавших, в мыле конях, мы возвращались в город. Ученье сошло как нельзя лучше, мы много раз подряд проделывали всевозможные заезды то правым, то левым плечом, то на рыси, то на галопе, повзводно и поэскадронно, ходили церемониальным маршем мимо стоявшего на пригорке с трубачом Ульгрена, ходили в атаку «уступами» и развёрнутым строем по тяжко гудевшему от сотен копыт полю, разбрасывая далеко кругом грязь и молодую весеннюю травку. Весёлые и усталые, мы ехали теперь впереди эскадрона, окружив Ульгрена, который на своей крупной лошади солидной помещичьей фигурой очень напоминал памятник императору Александру III у Николаевского вокзала, который так прекрасно выражает дух царствования этого поистине русского царя.

Однажды, возвратясь с ученья, я нашёл дома солидный пакет из полковой канцелярии, в котором оказалось предписание и материал для производства дознания по делу о побеге со службы драгуна Дионисия Сметыны. В число обязанностей строевого кавалерийского офицера в старое время входило и производство предварительных дознаний по разного рода военным правонарушениям, на какой предмет нам из Школы в числе других уставов была выдана и книжка «о производстве дознаний».

Пришедший в сопровождении вахмистра вечером ко мне на квартиру Сметына оказался очень симпатичным и добродушным преступником, даже и не искавшим какого бы то ни было оправдания своему преступлению. Ему предъявлялось обвинение в трёх побегах, что по законам военного времени считалось вещью очень серьёзной. «Побегом» на военно-юридическом языке называлась «самовольная отлучка» сверх определённого времени, и в Новогеоргиевске была масса солдат, повинных в этом правонарушении. Отпусков в военное время не полагалось, а потому стосковавшиеся по дому солдаты в экстренных случаях уезжали домой самовольно. Они справедливо полагали, что всё равно наказание придётся отбывать после войны, а когда она кончится, ведал один Господь, да и, кроме того, на войне могли человека убить, а с мёртвого никакое начальство взыскать всё равно ничего не сможет. Гауптвахта в Новогеоргиевске была всегда полна арестованных, «за самовольные отлучки» и «побеги» ожидающих суда, и эти преступления с течением времени приобрели чисто бытовой характер. К чести «беглецов» надо сказать, что все они после побывки неизменно возвращались в полк, за исключением таких, которые бегали не домой, а на… войну. Как это ни странно, но были и такие преступники, которые, скучая в Новогеоргиевске, не дожидаясь своей очереди, тайно уезжали с уходящим на фронт пополнением. Если таких добровольцев ловили, то сажали на гауптвахту и «подвергали» одинаковой ответственности с прочими беглецами, независимо от мотивов побега, так как военные законы не могли в мирное время предвидеть таких оригинальных преступлений.

Однажды в Новогеоргиевск приехал важный инспектирующий генерал, посетивший в числе других военных учреждений и гауптвахту. Здесь он изумился огромному числу арестованных за побеги и потребовал сведения более подробные. Было это в начале войны, когда она была очень популярна среди военнослужащих действительной службы, которые не хотели ждать своей очереди и сами стремились попасть на фронт. Оказалось, что в Новогеоргиевске на гауптвахте, за исключением двух-трёх арестованных, все преступники были этой категории. Генерал умилился их патриотизму, прослезился, поблагодарил за службу царю и родине и всех освободил… вопреки закону.

Мой подследственный Дионисий Сметына не принадлежал к этой категории беглецов-патриотов, а трижды покинул самовольно службу и «смотался на Полтавщину» по той причине, что каждый раз «помирала» его мать. Вызванный письмом родных в первый раз, он, приехав в родную деревню, прожил дома неделю в ожидании, пока мать «преставится», но мама его «отдышалась», и он вернулся на службу. Через месяц пришло письмо, что мать опять помирает. Сметына отлучился самовольно во второй раз и с тем же результатом. Та же история повторилась и в третий раз. Мать, как говорится, не умерла, а только время провела, любящий же её сын стал из-за этого тяжким преступником.

Вскоре после Рождества 1914 года я как-то написал в Геленджик письмо сторожу Ивану, прося его выслать мне в Новогеоргиевск бочонок вина. В марте пришла большая почтовая посылка, как я был уверен, с вином. Но оказалось в ней не вино, а забытые когда-то мною в Петербурге в гостинице «Россия» вещи. Среди них было много предметов, которые можно было забыть только действительно в ненормальном виде, как например, походная шинель, шашка и бинокль. Всё это высылала мне из столицы по собственной инициативе администрация гостиницы… из патриотических чувств.