С его отъездом разложение тыловой солдатчины в Тифлисе пошло усиленным темпом. Тёмные элементы подполья, первым застрельщиком которых был толстозадый писарь на нахаловском митинге, становились всё смелее, выплывая на вольную воду. По лицам шатающихся на улицах солдатских групп и по их поведению становилось ясно, что по казармам и митингам их всё больше взвинчивает кто-то против офицеров и командного состава. Сначала робко, а затем всё смелее начались аресты лиц, занимавших видные посты. Были арестованы комендант города, военный губернатор, начальник военных сообщений, арестованы глупо, грубо и совершенно незаконно собственными подчинёнными, имевшими против них зуб. Гражданская власть перешла в руки «общественности» в лице городского головы армянина Хатисова и его помощника молодого адвоката из иудеев, которого я встречал до революции в доме родственников Ченгери. По требованию новых властей были произведены гарнизонные выборы, и в Питер отбыли избранные тылом делегаты Кавказской армии в составе солдатских и рабочих депутатов. С каждым днём налёт разложения всё более чувствовался в Тифлисе. Солдатня совершенно распустилась и в растерзанном виде без поясов и хлястиков, с расстёгнутыми воротами от зари до зари шлялась по улицам, задевая прохожих и заплевав красавец-город шелухой семечек. Вместо отдания чести при встречах с офицерами только нагло ухмылялись. На этой почве всё чаще происходили столкновения. Горячий татарин корнет Визиров, адъютант командующего армией, ударом кулака вбил в рот папироску солдату, пустившему ему в лицо дым на улице. Солдатня набросилось было на Визирова, обнажившего шашку, и только личное вмешательство Болховитинова спасло его от самосуда. Наш милый старый Тифлис в эти дни стал отвратительной грязной клоакой, заплёванной подсолнухами, засорённый газетами и обрывками плакатов и переполненный злобной и наглой солдатнёй, потерявшей всякий воинский вид и дисциплину. На улицы было неприятно выходить, так как никто не был гарантирован от того, что не нарвётся на оскорбление со стороны любого пьяного солдата.
В один из первых дней нового порядка чета Ченгери и я смотрели в Театре Артистического Общества, милом ТАРТО, драму Мережковского «Павел Первый», шедшую премьерой, так как она была запрещена цензурой царского времени, а затем ужинали в ресторане театра. В партере, переполненном военными, только у немногих молодых офицеров из прапорщиков военного времени виднелись красные банты и гвоздики, большинство же офицерства постарше глядело мрачно. Та же картина была и в ресторане, знаменитом своим кахетинским вином.
8 марта мы с Ченгери выехали в Батум, чтобы оттуда уже направиться в Турцию морским путём. Евгения Константиновна за день до этого также уехала в Батум, где получила место врача на Кварцханском заводе, оставив службу в армии. В Батуме, где мне пришлось быть впервые, мы остановились в гостинице в ожидании парохода в Трапезунд. В эти дни Батум, небольшой, тихий город, казался совсем мёртвым после шумного Тифлиса. Побывав в городском саду и на набережной с пальмами, мы убедились, что других достопримечательностей здесь не было. В Батуме, как и повсюду, в эти дни население переживало первое упоение революцией. На площадях шли митинги, на которых доморощенные ораторы продолжали переливать из пустого в порожнее. Общий тон митингов был тот же, что и в Тифлисе: «Попили нашей крови...» Проходя как-то по главной улице, я совершенно неожиданно встретил своего старого однокорытника по воронежскому корпусу, ныне мичмана Сукина. Он был прежний, такой же румяный и довольный собой, по-прежнему исходящий невероятными историями, в которые никогда не верили ни его собеседники, ни он сам. Оказалось, что он служил вахтенным офицером здесь в Батуме на миноносце «Стремительном», − как и все здешние корабли, жалкой калоше старого образца.
С места пригласив меня на свой «корабль», Сукин за стаканом вина и между воспоминаний о прошлом сообщил, что при его протекции мы сможем «дойти» в Трапезунд на миноносце, который должен туда отправиться в самое ближайшее время. Возвращаясь в гостиницу, я по дороге встретил демонстрацию растерзанных хамов в солдатских шинелях, нёсших плакаты и красные флаги. Впереди этой процессии шёл солдат, одетый в обычную форму, т.е. в гимнастёрку, штаны и фуражку, но не из защитного сукна, а из красного кумача. Даже кокарда и сапоги этого преданного революции дурака были обёрнуты красной материей. Впоследствии в других местах мне приходилось встречать таких же чучел в клоунском виде, что, вероятно, надо было понимать как яркое доказательство их революционных убеждений.