Записки о прошлом. 1893-1920

Грабежи, или, вернее, расхищение брошенного на произвол судьбы имущества, как частного, так и казённого, в первые дни занятия нами города происходили повсюду. Помню, что на Серебряковской улице почти напротив комендантского управления, тогда ещё не существовавшего, находился гастрономический магазин или кооператив, из которого целые вереницы солдат и казаков день и ночь таскали бутылки и свёртки, и никому из начальства не было времени этим заинтересоваться и принять против расхищения необходимые меры.

Через неделю после очищения города от красных, когда начало работать комендантское управление и жизнь более или менее начала входить в норму, власти стали принимать суровые меры против грабежей и расхищения частного имущества, уж не говоря о казённом. Полковник стрелкового Кубанского полка Кржановский, назначенный председателем военно-полевого суда, шутить не любил, и его репутация скоро стала известна всем любителям лёгкой наживы.

Одним из первых чинов Добровольческой армии, преданным этому суду за бесцеремонное пользование чужим имуществом, оказались два мои однополчанина – вольноопределяющиеся граф Шиле и Сукин, оба молодые люди из хороших семей. Проживавший в Новороссийске отставной пьяница-есаул взял их с собой в винный склад, где они под его руководством должны были «добыть» вина для кутящей компании и были арестованы проходившим патрулём.

Суд немедленно приговорил есаула к расстрелу, и та же кара висела уже над головами двух глупых юнцов, если бы не моё вмешательство. Выступив их защитником, я доказал, как мог, что вся вина лежала исключительно на пьяном скандалисте есауле, вольноперы же в избытке служебного рвения лишь слепо исполняли его приказания, совершенно не думая о последствиях своего поступка и не интересуясь сами вином, так как оба были непьющие. С грехом пополам суд нашёл возможным, принимая во внимание молодость ребят, их оправдать. Дабы отучить их рассчитывать на чужую снисходительность, я через коменданта устроил им недельный арест при управлении.

Приблизительно через две недели после падения Новороссийска суд приступил к рассмотрению дел большевистских комиссаров, арестованных при занятии города. В числе этих последних фигур, более или менее заметных, не помню, если не считать некую госпожу уже средних лет по типу идейной большевички из интеллигенции. Баба эта занимала в покойной Черноморско-Кубанской республике должность комиссара народного просвещения и отличалась при этом необыкновенной распущенностью нравов в матросской компании. Приговорили её, насколько помню, к тюремному заключению, но впоследствии освободили по каким-то немощам. Однажды в числе других арестованных в арестном помещении суда я встретил молодого человека, лицо которого мне показалось очень знакомым. Он меня тоже узнал и со слезами бросился обнимать, вырвавшись из рук караула. Это оказался Григорович, сын новороссийского воинского начальника и бывший кадет воронежского корпуса, с которым мы когда-то в лагере сыграли злую и опасную шутку. Он был исключён из четвёртого класса, и с этого времени проживал без дела у отца в Новороссийске. При наступлении революции, а затем учреждении в Черноморье матросской республики этот Григорович из любви к приключениям и по собственной глупости примазался к компании местных комиссаров, с которыми водил приятельство, и участвовал в кампании против местных буржуев. После бегства из Черноморья Таманской армии он вернулся в Новороссийск, где был кем-то из жителей опознан и арестован как большевистский лидер. Не видал я его лет шесть, и за это время Григорович успел вытянуться в здоровенного румяного парня, что не мешало теперь ему от страха реветь, как белуга. Он знал, что хвост у него замаран, и потому ожидал расстрела. Среди слёз и криков он несколько раз старался вытащить у меня из кобуры револьвер, чтобы застрелиться, становился на колени и всячески молил меня за него заступиться и спасти от смерти. В память прежнего я его пожалел и подал в суд заявление, что желаю дать показания в пользу обвиняемого Григоровича. Вызванный в заседание, я чистосердечно, не кривя душой, заявил, что знаю Григоровича с детства и могу засвидетельствовать, что в умственном и нравственном отношении он был дефективным ребёнком, по каковой причине исключён из кадетского корпуса, и в настоящее время он, несомненно, ненормален и не может всецело отвечать за свои поступки. Суд принял мое свидетельство во внимание и вместо расстрела, который грозил Григоровичу, приговорил его к тюремному заключению, которое, конечно, в те времена являлось чистой фикцией, так как отец его имел все возможности выхлопотать сыну впоследствии помилование.

Вечером после заседания Кржановский, весьма ко мне благоволивший, зашёл в управление и недовольным тоном спросил:

− Откуда это у вас, ротмистр, неожиданная нежность сердца?.. Чего хлопотали сегодня за этого сукинова сына?

− Нельзя, господин полковник, он мой старый однокорытник по корпусу. Я его даже однажды по мальчишеской глупости чуть на тот свет не отправил…

− А вы какого корпуса?