Записки о прошлом. 1893-1920

Пересев в вагон узкоколейной дороги, мы двинулись к Ейску. Здесь я никогда не бывал и с интересом осматривался кругом. Дорога шла голой степью, на которой на многие десятки вёрст не было видно ни одного дерева. Публика в вагонах была исключительно казачья, и все разговоры вращались вокруг войны. Однако в казачьих разговорах слышались теперь новые нотки, и станичники не скрывали своего недовольства командованием Добровольческой армии, которое будто бы «защищает панов и не хочет дать земли крестьянам». Я не выдержал этих, уже набивших за революцию оскомины, разговоров и, вмешавшись, спросил, как они собираются поступить с казачьими землями? Оказывается, кубанцы, хотя и стоят за то, что помещичью землю надо поделить между крестьянами, но отнюдь не собираются сделать того же самого с богатейшими казачьими степями. Никаких резонов в защиту своего мнения они не приводят, но все единогласно готовы казачью землю защищать от «России» с оружием в руках.

В Старомишской орловского безработного губернатора мы, конечно, не нашли, и никто здесь о нём даже не слыхал. В станице этой мы прожили с Мячом наиутомительные две недели моей жизни, но на отведённые нами квартиры так никто и не приехал. Квартиры, которые мы осматривали при содействии и по указаниям станичного атамана, все без исключения оказались в домах неказачьего населения станицы, так называемых «иногородних», переселившихся из России на Кубань крестьян, хотя и живших здесь десятки лет, но не пользовавшихся, несмотря на это, гражданскими правами, как казаки. Не без основания считая «иногородних» сочувствующими большевикам, местные власти облагали их всеми трудовыми повинностями взамен казаков.

Однажды поздно ночью с железнодорожной станции, с которой я держал связь, мне дали знать, что там ожидают прихода поезда какого-то губернатора, но неизвестно какого по имени. Я бросился на вокзал в надежде, что, наконец, едут наши сослуживцы, но, войдя в вагон, с первых же шагов натолкнулся на папу и Марию Васильевну. Оказывается, это был эшелон Орловского губернского управления во главе с губернатором Д.Д. Свербеевым, который эвакуировался из агонизировавшего Ростова.

Папа после моего отъезда получил назначение начальником одного из уездов Орловской губернии, и теперь вместе с Марией Васильевной странствовал, как и мы, вдали от своей губернии. Старики рассказали мне много новостей, и в том числе то, что они на севере Харьковской губернии встретили брата Колю с женой, отступавших из Курска в общем потоке беженцев. Николай по дороге поступил в тяжёлую дроздовскую батарею, где состоял фейерверкером. Со слезами на глазах Мария Васильевна рассказала, что у брата, женившегося на крестьянской девушке из Шепотьевки, недавно на одной из ночёвок в нетопленой избе замёрз грудной ребенок. От горя и лишений у Коли, которому едва исполнилось 25 лет, выросла длинная полуседая борода. Бедняга пробирается на юг, где надеется разыскать меня. К сожалению, приехав в Новороссийск, брат меня не разыскал в творившейся там сутолоке и, не желая ехать за границу один, решил остаться в России. Добравшись до родного Покровского, Коля заболел подхваченным по дороге тифом и умер от отсутствия ухода. Об этом уже за границу написала нам с папой сестра Соня из Москвы. Она узнала о смерти брата от нашей кормилицы Дуняши, которая после смерти брата в марте 1920 года приехала к сестре. Старуха осталась совсем одинокой, так как её родной сын Яшка пропал без вести в Красной армии.

Вдова Николая, простая баба, целовавшая при встрече Марии Васильевне руку и называвшая её «матушкой-барыней», скоро вышла замуж во второй раз за шепотьевского крестьянина Николку Шаланкова, брата моего кума Алексея. Старуха Дуняша не захотела жить в Москве у сестры и вернулась скоро на родные могилы в Покровское, где, как были о ней последние вести, нянчит детей Николки…

Поговорить с отцом и мачехой мне пришлось всего минут десять, так как их поезд уходил дальше. Фронт у Дебальцева был прорван, и конница Будённого подходила к Таганрогу.

Просидев после отъезда отца в станице ещё два дня, мы, посоветовавшись с Мячом, решили плюнуть на всё и ехать через Крымскую в Новороссийск, пока путь был свободен.

На Крымской творилось что-то совершенно невозможное. Бесчисленные эшелоны шли без перерыва на юг по линии железной дороги, а рядом с полотном её, уже без всяких дорог, по бескрайним снежным полям дни и ночи двигались санные обозы, автомобили, пешие и конные толпы народа, удручённые, одетые в шинели и штатское пальто, с мешками на плечах, с винтовками и шашками. За ними, неизвестно куда и почему, тянулись, гремя по замёрзшим колеям, орудия, обозы с пулемётами, разведочные команды, стражники и походные лазареты. Измученные и обозлённые переходами и тифом люди часто падали в снег и замерзали. Никто ими не интересовался и не заботился об их судьбе…