Записки о прошлом. 1893-1920

Зато незаурядные таланты Мария Васильевна обнаружила по хозяйству, в особенности «по коровьей части». В течение нескольких лет она развела прекрасную породу коров-симменталей и поставила молочное хозяйство не только на широкую ногу, но и на большую высоту. Алексеева жена Лукерья и сам Алексей, к которым перешло в руки это дело после увольнения старых служащих, оказались её незаменимыми помощниками. Каждую осень и весну на выставках в Курске, Харькове и Москве наши коровы получали всевозможные награды и медали, которыми Мария Васильевна скоро наполнила целый шкаф в гостиной и которыми законно гордилась. Молочность коров она довела до каких-то совсем удивительных размеров, так что к нам в усадьбу не раз по этому поводу приезжали учёные специалисты для осмотра постановки дела. С годами, сидя безвыездно в деревне и не видя никого другого кругом, кроме мужиков да попов, Мария Васильевна скоро совсем опустилась. Она потеряла всякий лоск и перестала обращать, к возмущению сестры Сони, внимание на свой костюм и внешность, проводя дни напролёт в затрапезном капоте и высоких сапогах, в которых беспрепятственно путешествовала по скотным дворам и свинятникам. Язык её также постепенно утерял всякий интеллигентный оттенок и скоро ничем не стал отличаться от крестьянского говора.

Обширная наша родня с отцовской и в особенности с материнской стороны, зная о происходящем в Покровском, всячески хлопотала и заботилась о том, чтобы мы с сестрой и подрастающим Женей не слишком были засосаны той атмосферой, которую создала у нас в доме Мария Васильевна. Родственники добились у отца того, что все каникулы и вообще свободное от занятий время мы проводили у них – в культурном и светском обществе. На Рождество и Пасху мы с сестрой и Женей в сопровождении кроткой толстушки Моси постоянно жили то в Щиграх, то в Охочевке, то в Озерне или Александровке.

Среди многочисленной молодёжи в этих гостеприимных домах и усадьбах все были родственниками между собой, и как молодёжь, происходящая из одной и той же среды, все мы жили на редкость дружно, имея общие взгляды и вкусы. Политикой никто из нас не интересовался, хотя большинство было уже в старших классах средних учебных заведений. По традиции мы придерживались консервативных взглядов, относясь с неприязнью ко всяким революционным веяниям. Мы считали, что всякие «социализмы и анархизмы» есть удел безродных и беспочвенных разночинцев, к которым окружающая нас среда, т.е. дворяне и крестьяне, не имеют никакого отношения.

Главным родственным центром, где мы всегда собирались летом, была Александровка – имение нашего деда по отцу, умершего в 1903 году. После его смерти в Александровке каждое лето жила его вдова, бабушка Анна Ивановна, к которой по традиции съезжались все родные. Старый дом в александровской усадьбе был полон стариной: дедовскими портретами, огромными тёмными полотнами, строго смотревшими со стен на своих резвых потомков, массой миниатюр на кости и перламутре, с которых глядели давно умершие бабушки ангельского вида, в овальных и круглых рамках, старой мебелью, мастодонтами-диванами, изделием ещё крепостных столяров, затейливыми, красного дерева, шифоньерками с круглыми углами и мрачными, стоящими по углам часами-колонками, которых в детстве я почему-то очень боялся. Мне казалось, что в сумерки в них открываются таинственные дверцы и в полутёмную залу или диванную выходит кто-то страшный и таинственный.

Всякий раз при посещении нашем Александровки меня клали спать в комнате, считавшейся среди детей самой страшной в прадедовском доме. Виновником этого обстоятельства был я сам и моё мальчишеское самолюбие. Дело заключалось в том, что в кабинете – длинной, узкой и мрачной комнате – над большим диваном висели огромные, написанные масляной краской портреты предков, занимавшие всю стену. Портретов этих было четыре и изображали они отца моего прадеда с женой и родителей прабабушки: сурового суворовского генерала фон Ганн с супругой. От старости портреты почернели, и лица на них приняли самый жуткий вид. Глаза прадедов, согласно старым традициям портретного искусства, были написаны так, что смотрели всегда прямо на вас, куда бы от них ни увёртывались. Это последнее обстоятельство терпеть не могла по вечерам родственная детвора Александровки, почему всячески избегала кабинета. Мальчишеский задор и самолюбие не позволили мне открыто разделять детские страхи кузин, что было отмечено старшими, отчего я и попал в постоянные жители страшного кабинета.