Записки о прошлом. 1893-1920

Недаром брат Николай, верный духу сурового деревенского обихода, предупредил меня злорадно и многообещающе: «Морду, брат, тебе там будут бить, как в бубен». «То есть, как морду?.. за что?» − «А так! Чтобы кадета из тебя сделать, там, голубок, «штрюков» не любят». С видом независимым снаружи, но с большим внутренним трепетом, входил я 16 августа 1910 года в просторный вестибюль кадетского корпуса в Воронеже. Усевшись на скамейку, пока отец пошёл к начальству выполнять соответствующие формальности, я стал прислушиваться к глухому шуму, доносившемуся сверху из ротных помещений, который, отдаваясь эхом по огромным мраморным лестницам и пролётам, напоминал шум потревоженного улья. Поначалу все, кто слышал этот характерный гул, принимали его за гомон кадетов, стоявший день и ночь в коридорах рот. Впоследствии пришлось убедиться, что шум этот никакого отношения к голосовым способностям кадетов не имел, а был просто эффектом центрального отопления и корпусной акустики.

От нечего делать, в ожидании отца я стал оглядывать вестибюль и всё то, что было видно со скамейки. Небольшой бюст из чёрной бронзы николаевского генерала привлёк первым моё внимание. Это оказался памятник, поставленный основателю корпуса. На белой мраморной доске цоколя стояла золотыми буквами надпись: «Генерал-лейтенант Николай Дмитриевич Чертков в 1852 году пожертвовал 2 миллиона ассигнациями и 4000 крестьян для учреждения в г. Воронеже кадетского корпуса».

Кроме генеральского бюста, ничего интересного больше в вестибюле не было. Швейцар ничем не отличался от гимназического, как и входные зеркальные двери. Кругом не было ни души, и корпус точно вымер. Мимо меня через вестибюль изредка проходили куда-то в темноту коридоров, звеня шпорами, офицеры, не обращавшие никакого внимания на мою деревенскую фигуру. Где-то недалеко, видимо, в столовой, негромко позванивала посуда. Так прошло около десяти минут. Вдруг страшный грохот барабана, как обвал, заставил меня вскочить на скамейке от неожиданности. Погремев где-то недалеко, барабан на минуту замолчал, а затем загрохотал этажом выше. Через пять минут лестничные пролёты над моей головой наполнились шумом и шарканьем сотен ног, спускавшихся по лестнице. С гулом лавины густая толпа кадетов, заполнившая пролёты, сошла сверху, и передние ряды их остановились на последней ступеньке, с любопытством оглядывая мою фигуру. Сошедший откуда-то сверху офицер вышел в вестибюль и, обернувшись к кадетам, что-то скомандовал. Ряды кадет в ногу, потрясая гулом весь вестибюль, стройно двинулись мимо меня в столовую. Рядами прошли все четыре роты корпуса, начиная с длиннейших, как колодезный журавль, кадет-гренадеров строевой роты и кончая малютками первого класса, ещё не умевшими «держать ноги». Пройдя в невидимую для меня столовую, роты затихли, а затем огромный хор запел молитву, после которой столовая наполнилась шумом сдержанных голосов и звоном тарелок. Корпус приступил к завтраку.

В этот момент ко мне подошёл офицер и, спросив фамилию, пригласил следовать за ним наверх. На площадке первого этажа он остановился перед высокой деревянной перегородкой, отделявшей коридор, и постучал. Большая дверь с надписью «Вторая рота» немедленно открылась, мы вошли, и солдат закрыл дверь за нами. По длиннейшему коридору, в который с обеих сторон выходили двери классов и огромной спальни, мы прошли в самый его конец, свернули налево в другой коридор и остановились перед дверью с надписью «Цейхгауз». Как в коридоре, так и во всех других помещениях роты стояла звенящая в ушах тишина и было полное безлюдье.