Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

Штоки и Плучек и весь их театр едут в Мурманск. Это очень худо. О. Р. прекрасно обслуживала NN. Правда теперь есть паек и академическая столовая – но все же… Конечно, заместители найдутся. «Лепрозорий» относительно NN ведет себя прекрасно. Все рады накормить, снабдить табаком, вытопить печь, принести воду. Это – настоящее «общественное дело»; настоящее потому, что совершенно добровольное. По этому поводу NN говорила мне, что – «вот видите – я никому не делаю добра, я только зла не делаю, не злословлю. Так мало! а результат большой». Но тут она, конечно, заблуждается. Конечно, у нее бездна такта, но любят ее не только за беззлобие, а прежде всего за стихи и за красоту – и за беспомощность.

Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя…[436]

Потом она позвала меня к себе наверх. Против обыкновения, прежде чем лечь, прибрала что-то, прикрыла, отодвинула, подоткнула.

– «Я вчера опять сама мыла пол. И сегодня весь день чищу и убираю. Это – первый признак того, что мне худо. Когда мне хорошо, когда я пишу стихи, например, мне беспорядок не мешает, и я могу жить в чудовищной грязи». Она сделала широкий жест рукой.

Мы сели и начали говорить об отборе стихов. Но пришел очередной поклонник.

27/III 4 2 Вчера вечером, собрав последние силы, с опухшими мокрыми ногами пошла к NN. Я знала, что она ждет меня работать над ее сборником.

Она была одна, лежала. Поговорили снова – о событии последнего дня, то есть о комнате, предложенной ей Совнаркомом… Смятение ее улеглось, так как она пошла и отказалась под благовидным предлогом.

(Накануне я ее застала в полном смятении. Когда она отказалась от Пушкинского общежития Академии Наук – и ей отказали, чего она не знает, а я знаю, со слов Толстой – СНК прислал человека, чтобы перевезти ее в другую комнату, роскошную и пр. Она была в унынии, смятении, отчаянии, живо напомнившем мне ее состояние духа, когда ей предлагали квартиру в Ленинграде… Мне было немного смешно. Тут, конечно, целая сеть причин сразу: и ее ужас перед бытом, и нелюбовь к переменам, и принципиальное нищенство, и боязнь одиночества).

Я называла ей подряд стихи «Из шести книг», и мы обсуждали: давать или нет. Я говорила первая, потом она.

Совпадения в оценках очень большие. Оказывается, например, что она так же не любит «Я встречала там», как и я. Некоторая кокетливость ранних стихов раздражает ее так же, как и меня. «Как мой розовый друг какаду». Зато «Соблазна не было» она любит и сказала: «этого вы не понимаете, потому что целая область христианской догмы для вас недоступна»[437]).

Отбирать очень трудно, потому что столько прекрасного, а листаж маленький.

Я ушла, качаясь.

Предыдущий вечер у нее я провела вместе с Раневской. Раневская изображала директора, свою квартирную хозяйку и очень мне понравилась. Это не Рина.

29/III 4 2 Сегодня меня навестила NN.

Так как тут же была мама, мы ни о чем не поговорили.

NN серая, постаревшая, замученная головной болью. Рассеянна, резка, некрасива. Очень торопится.

Если бы я могла проводить ее, побыть с ней, я узнала бы – что с ней? Что-то новое нехорошее случилось.

От Луниных из Самарканда нет вестей. Она беспокоится о Николае Николаевиче… Может быть, это?

Умер Василий Васильевич Гиппиус[438].

31/III 42 Вчера вечером, сквозь сон и слезы:

Я никогда не вернусь домой
Никогда, ни за что на свете.
Снова увидеть город мой
После всего, что случилось с тобой
И с ним. Видеть двери эти…

Я никогда не вернусь домой

При жизни. Но из могилы
Равная, мертвая – в город мой
Я притащусь – к двери родной,
Воздух целуя милый[439]).

1 /IV 42 Папино рождение.

Вчера вечером я пошла к NN – после долгого перерыва.

У двери я услышала чтение стихов – мужской голос – и подождала немного.

Оказалось, это читает Саша Гинзбург, актер, поэт и музыкант, друг Плучека и Штока[440]).

Стихи «способные». На грани между Уткинско-Луговской линией, Багрицким и какой-то собственной лирической волной. NN, как всегда, была чрезвычайно снисходительна… Послушав мальчика, она выгнала нас с Исидором Владимировичем и стала читать ему поэму.

Потом я вернулась к ней, и недолго мы были одни. Она жаловалась, что плохо чувствует себя, жаловалась, что вечером звана к Толстому. – «Телеграммы от Пуниных нет», – сказала она. («Вот тебе и «Последний Тост! "» – подумала я[441]. [вырезаны полторы строки. – Е.Ч.])

Я прочла ей «Я никогда не вернусь домой».

– «Время вам пишет книгу», – сказала NN.

– «Костлявой рукой», – сказала я[442].

3 / IV Нищие, лежащие на боку.

Два грустных вечера у NN. Ей очень нездоровится, желудок, озноб, больные глаза. Карточка в Клинику обещана, но еще не дана.