Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

Опять разговор о поколении Мура, о племяннике Тышлера и пр. – «Они не виноваты, они ни в чем, конечно, не виноваты».

С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе.

А я радовалась, что Раневской нет и мы сидим тихо – без водки и анекдотов и зато со стихами.

История с Львовой, ее мужем и чуланом А. А.

Входила Лея, девушка, живущая у Цявловских, рассказывала о болезни Черняка[571]).

NN очень просила меня узнать, в Алма-Ата ли Николай Иванович.

Я ушла поздно с миром в душе.

Победившее смерть слово.

2/XI У А. А. брюшняк или паратиф.

Три дня тому назад, выйдя на улицу после двухдневного моего лежания, я встретила Браганцеву, которая сказала мне, что у NN 37,3. «Разыгрывается базед».

На следующий день я пошла к ней (то есть третьего дня). Она лежит с плохим, плохим лицом, желто-серым, опавшим. t° около 38. Был врач из Совнаркомовской поликлиники, предполагают – грипп.

Всем заправляет Раневская.

Вчера днем я была снова. Раневская и Над. Як. NN раздражительна, суха. Вид плохой. Врачи из поликлиники были, прописали всякие лекарства, велели вспрыснуть камфару, но лекарств в аптеках нет, шприца тоже нет.

NN дремала. t° около 39. Я взяла рецепт и в ярости помчалась в Правительственную поликлинику. Воскресенье. Поливанова нету. Я узнала адрес, пошла на дом. Он рубит дрова, благодушен. Переписал рецепт и обещал на следующее утро быть непременно.

Лекарства мне дали в одну минуту. Не в силах идти обратно, я зашла напротив и послала их с Адмони.

Сегодня утром пошла туда, чтобы присутствовать при визите Поливанова.

NN одна. (Над. Як. ночевала, но ушла, а Ф. Г. нездорова и не явилась.) Кругом хаос, грязь, ибо чудесная Н. Я. – страшная неряха. t° 37,7. NN – злая, раздраженная. Я попыталась навести порядок:

– «Не подметайте. Вы только поднимаете пыль… Очень прошу вас, не мойте посуду».

– Но я дома все делаю, А. А.

– «Ну и хватит с вас».

Пробую поднять бумажки с пола.

– «Не поднимайте, Л. К. Это меня раздражает».

Скоро пришла Дроботова. Вымыла посуду. Отправилась на рынок.

Мне NN велела прочесть стихи Берггольц, напечатанные в «Знамени»[572].

– «Ну, как?»

Я сказала, что худо, но мне понравились некоторые строки во втором. – «Никаких там нет строк. Такие стихи можно писать только по приказу. Ни один ленинградец так чувствовать не мог и не может».

Пришла Над. Як. С ней тоже NN была резка, но позволила прибрать кругом. t° через час была уже 38,5.

Мы с Над. Як. легкомысленно-осуждающе заговорили о Елене Михайловне[573]).

– «Слушаю вас и огорчаюсь. Ни в Ленинграде ни в Москве, я вас помню, вы обе так никогда не говорили. Зачем так говорить о людях? Это типично эмигрантское занятие. Тэффи писала когда-то, что в эмиграции ко всем фамилиям стали прибавлять «вор», как у испанцев «дон»… Надо остерегаться этого, надо воспитывать себя»[574]. Затем она сказала:

– «Тараховская сейчас переводит замечательные стихи, одной еврейской поэтессы. Ах, какие! Замечательные, первоклассные. Я очень хотела показать подстрочники Л. К.».

Я спустилась к Тараховской.

Лучшего стихотворения там не оказалось, но было второе, которое очень понравилось NN – «Оглядываюсь», о мальчике. Я сказала, что стихи – как-то родственны Квитко, так же материален мир и так же все наивно.

– «Нет, не наивно, по моему, – сказала NN, – а с нарочитым примитивизмом. Этакий Шагал»[575]).

Пришел Поливанов. Расспрашивал ее подробно. NN выслала нас. Диагноз Поливанова – брюшняк или паратиф…

Обещал придти, когда будет анализ крови.

То-то Воронья слободка завопит. Они уже вопят, по одному подозрению. Радзинский рассказывал, что Бродский уже вчера скандалил…[576]

Лучше бы уборную вычистили, клоаку эту.

Поливанов нашел, что сердце работает вполне исправно, что форма средняя.

Я помчалась в аптеку, заказала. Мне очень было важно привести к ней именно Поливанова, так как только по его рецептам будут давать лекарства.

Сижу, жду Люшу, которая пошла за лекарством. Хазин обещал вечером отнести.

Сегодня ночевать будет Над. Як. А завтра с утра, если не выздоровеет и не придет Ф. Г., сидеть нужно будет мне. По правде сказать, думаю об этом без радости. Все мои хозяйственные попытки ее раздражают теперь, а сидеть сложа руки противно. Кроме того, я люблю видеть ее кроткой, доброй, благостной, а в болезни она раздражительна и несправедлива.

Третьего дня, когда я пришла к ней, и она уже лежала очень больная, она сказала мне в смятении:

«Из «Правды» вдруг перевели мне 1000 рублей. Это – заказ».

Отправлять ее в больницу, конечно, страшно. В больницах нет кипяченой воды и очень много тараканов. Но дома ведь нечем топить, то есть разогревать, варить, штепселя запечатаны. И дома – нет Ольги Ром., нет Радзинской, которые ухаживали за А. А. разумно, а есть шумная и неумелая Раневская, истеричная и экстравагантная, и Над. Як. – умная, ответственная, преданная, но – неряха. И, кроме того, дома NN никого не слушается.