Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962

И вдруг все соскочило – дипломатия, Париж. Оказалось, он пишет стихи и всю жизнь мечтал показать их мне. «Одно стихотворение!» Здесь нельзя, говорю я, мы разобьемся. Вижу, он опечален. Когда мы подъехали к моим дверям, я сказала: «Всё в руках наших. Я взгляну, что дома, и если будет можно, позову вас». Вхожу. Всегда пустота и порядок. А на этот раз у меня в комнате сидит Нина в одних трусиках: купалась, сушит волосы. Никогда она так не сидела. Кругом повсюду разбросано мое белье. Нина ушла, белье я сложила в кучу, прикрыла его чем-то и послала мальчика за дипломатом. Он прочел мне стихи, я подарила ему книжку.

– Хорошие стихи?

– Одно очень, а три совсем плохие.

Она спросила, как мне понравилась книга.

– Ваша книжка, – сказала я. – Встречаешься со старыми, давно полюбленными стихами и присоединяешь к своей любви новые – «Предысторию», например[286].

Потом я повторила, что в стихотворении «Как мой лучший день» мне не нравится казенное «отмечу»:

Как мой лучший день я отмечу,
День, когда о победе пела…

Сейчас это слово ассоциируется с казенными речами или с выпивкой. «Отметить 25-летие со дня»; «отметить юбилейную дату»… Выпить и закусить.

– Исправлю, – согласилась Анна Андреевна всемилостивейше, а затем открыла мне секрет, которого я никак не ожидала.

Оказывается, на самом деле тут совсем не «отмечу» и совсем не о победе.

Я бы лучше по самые плечи
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце летела.

Значит, никакого отношения к победе эти стихи, при своем зарождении, не имели! По-видимому, они относятся к разрыву с Гаршиным, к известию о его женитьбе – вот чему навстречу, обгоняя солнце, летела она из Ташкента. Когда она перелицевала их, переадресовала победе – слог сразу отозвался на ложь – этим инородным, бюрократическим «отмечу».

30 декабря 58 Сейчас проводила Анну Андреевну в Ленинград. Явилась я на вокзал, не зная ни номера вагона, ни даже номера поезда, но, к счастью, мы встретились. Анна Андреевна схватила меня под руку, и мы пошли вперед по оснеженной платформе. За нами – друзья, которые ее привезли: Надежда Яковлевна, Нина Антоновна и Миша с чемоданами. На лице у Анны Андреевны вечная ее дорожная тревога, растерянность, такая неожиданная в ней. «Где билеты? Где сумка? Где палка?» В купе Нина дала ей валидол, сняла с нее платок и шубу, вложила в руки сумку. И сразу она выпрямилась и закоролевилась. Так будет до Ленинграда, я знаю. А там, на платформе, снова дорожный ужас и сердечный спазм.

31 декабря 58 ⁺ Последние часы уходящего года.

Пишу письмо Борису Леонидовичу.

1959

4 апреля 59 Утром голос Анны Андреевны по телефону. Вернулась!

Вечером я была у нее. Уже в Москве, не «на подступах».

Ордынскую лестницу больше не назовешь «Рим в 11 часов». Она хоть и грязная, но не в развалинах.

А комната и совсем хороша: чистые новенькие зеленые обои, белый потолок, белые свежие рамы окна.

Анна Андреевна сидела в своей обычной позе: на постели, слегка опираясь об одеяло ладонями.

Я вгляделась: она усталая, полубольная.

Протянула мне книжку, изданную в Италии. На вид приятно: стихи по-русски и по-итальянски, портрет работы Анненкова… Предисловие[287]. Но оказалось – радоваться нечему.

– Переводы чудовищные, – сказала Анна Андреевна. – В стихотворении «Не бывать тебе в живых» строка «Двадцать восемь штыковых» переведена так: «Двадцать восемь человек, вооруженных штыками».

Я ахнула. Это вместо двадцати восьми штыковых ран![288]

– Со мною на Западе случилось нечто непоправимое. Все берут сведения из какого-то одного источника, причем враждебного. Конечно, вся я из Кузмина. Появление мое было на грани скандала. (Неправда, скандал был в манере Маяковского, Есенина, а не в моей.) И самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала, а потом, в 40-м году, «Ива» – и конец… Да ведь «Ива» вошла в сборник «Из шести книг» – как же ничего не писала, откуда же шесть книг? И почем им знать, конец или не конец в 40-м, если меня не печатали[289].

Она дала мне маленький блокнот, в котором ее рукой, столбиком, записаны все конфискованные или рассыпанные книги Ахматовой.

– А вы заметили, что читатели стихов у нас исчезли начисто? Остались переписчики. Все бегают друг к другу, переписывают, берегут, но если те же стихи напечатать – никто не станет читать их. Видели ли вы кого-нибудь, кто искал бы по книжным магазинам тот номер «Знамени», где напечатаны стихи Бориса Леонидовича? А ведь там есть прекрасные²⁰⁵.

Я припомнила:

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему[290]

.