Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966

Н. А. Струве говорит: «особенно бесплодны будут конец 20-х – начало 30-х годов». А что означает слово бесплодны? Пастернак и Мандельштам, как рассказывала Ахматова, считали лучшим из созданных ею в начале тридцатых годов стихотворение «Привольем пахнет дикий мед». Мне она говорила, что одним из лучших своих стихотворений она считает «Если плещется лунная жуть» (1928) и «Тот город, мной любимый с детства» (1929)[249]. «Лучшее» – оно сказано не научно и не подлежит арифметике, но вес имеет и во всяком случае об «угасании вдохновения» не свидетельствует, даже если в соответствующей году графе стоит цифра «1».

Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне…

Если в 1929 году Ахматова действительно написала с начала и до конца только одно это стихотворение – для русской поэзии год 1929-й следует считать не только не убыточным, но весьма богатым.

Согласно таблице, в 1926-м, 30-м, 32-м, 48-м, 51-м, 53-м и 54-м годах число «стихотворных единиц», созданных Ахматовой, равно нулю. Но ведь сила и быстрота, с какой прорастает стих еще до того, как он пророс наружу и лег на бумагу (или в память) нам неизвестны. Что создавалось в творческой лаборатории Анны Ахматовой в те, перечисленные Н. А. Струве, годы, где в соответствующей графе значится «ноль»? Это неизвестно составителю таблицы, да и не может быть известно никому. Ведомо, например, что над «Поэмой без героя» Ахматова работала 25 лет. Начала со строфы «Ты в Россию пришла ниоткуда» – в 1940-м, и кончила в 1965-м! А когда началась работа над поэмой в самом деле? Когда она зародилась? – эта «тайна тайн» никому не известна и «голой арифметике» (термин Н.А.Струве, с. 158) не подлежит.

«Определить, когда она начала звучать во мне, – пишет Ахматова, – невозможно. То ли это случилось, когда я стояла с моим спутником на Невском (после генеральной репетиции «Маскарада» 25 февраля 1917 г.), а конница лавой неслась по мостовой, то ли… когда я стояла уже без моего спутника на Литейном мосту в <то время> когда его неожиданно развели среди бела дня (случай беспрецедентный), чтобы пропустить к Смольному миноносцы для поддержки большевиков (25 октября 1917 г.). Как знать?!»[250].

Как знать, что и когда именно «начало звучать» или «пламенеть неведомым ядом» в ахматовской незримой и необозримой мастерской в 26-м, 30-м, 32-м, 48-м, 51-м, 53-м и 54-м годах, – в годы, обозначенные в таблице Н. А. Струве жирными нулями? (А над «Поэмой без героя», между прочим, в нулевые 40-е и 50-е годы разве Ахматова не продолжала работать?)

Попробуем сослаться на собственные признания Ахматовой. Им свойственна сбивчивость. (Это неудивительно: попытайтесь сами вспомнить, что и когда впервые зазвучало в глубине, в подсознании.)

«Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте: тринадцать лет!» – говорит мне Ахматова в августе 1940 года, рассказывая о своей трудной жизни с Н. Н. Луниным.

«Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка – больше, чем горе», – говорит она мне в марте 40-го о том же тяжком периоде своей жизни[251].

Сколько же лет она не писала? Тринадцать или шесть?

Вот признание Ахматовой о периодах рабочих и нерабочих:

…просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей.

Или:

…проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и смерти – петь я
В этом ужасе не могу.

«Петь не хочется», а ведь пела. «Петь… не могу» – а пела.

Не пела, оказывается, по собственному признанию, целые десятилетья! Если бы и в самом деле так, откуда бы взял Н. А. Струве стихотворные цитаты, подкрепляющие его мысль о молчании? Прямо, открыто, будто специально идя ему навстречу, Ахматова признается уже не в шести и не в тринадцати годах молчания, а в десятилетиях! Но если бы она и вправду молчала десятки лет, откуда бы взялись ее книги? (издаваемые Н.А.Струве?) И его арифметические таблицы? Не следует ли опереться на более достоверные строки, предваряющие написанный в тридцатые годы «Реквием»? Женщина, стоящая вместе с Ахматовой в тюремной очереди, спрашивает: «– А это вы можете описать? – И я сказала: – Могу».